Неточные совпадения
Чай прошел самым веселым образом. Старинные пузатенькие чашки, сахарница в
виде барашка с обломленным рогом, высокий надутый чайник саксонского фарфора, граненый низкий
стакан с плоским дном — все дышало почтенной древностью и смотрело необыкновенно добродушно. Верочка болтала, как птичка, дразнила кота и кончила тем, что подавилась сухарем. Это маленькое происшествие немного встревожило Павлу Ивановну, и она проговорила, покачивая седой головой...
— Ah, mais c’est bête enfin! [Ах, но это же глупо, наконец! (фр.)] — воскликнул тот, вскакивая с дивана и смахивая пальцами с себя брызги чаю, — вспомнил Лютерову чернильницу! Сам же меня считает за сон и кидается
стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я так и подозревал, что ты делал только
вид, что заткнул свои уши, а ты слушал…
Тот кивнул головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать лицо; а Обалдуй с торопливой жадностью выпил
стакан и, по привычке горьких пьяниц, крякая, принял грустно озабоченный
вид.
Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого
стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором
стакане сделался он разговорчив: вспомнил или показал
вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула.
— Срам смотреть, какие ты
стаканы на стол подаешь! — чуть не каждый день напоминали ему. На что он с убежденным
видом неизменно давал один и тот же ответ...
Молодой, красивый немец… Попал в притон в нетрезвом
виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит только, что все пили из
стаканов, а ему поднесли в граненой кружке с металлической крышкой, а на крышке птица, — ее только он и запомнил…
Испитой юноша, на
вид лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе на затылке, стуча дном водочного
стакана по столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку...
Сидельцем на Фотьянке был молодой румяный парень Фрол. Кабак держал балчуговский Ермошка, а Фрол был уже от него. Кишкин присел на окно и спросил косушку водки. Турка как-то сразу ослабел при одном
виде заветной посудины и взял налитый
стакан дрожавшей рукой.
Но когда я, со слезами на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в
видах его же собственной пользы лучше, ежели дело его будет в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему
стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
Вид общего страха совсем опьянил его. Он с припадочной силой в несколько ударов расщепил стол, потом яростно хватил шашкой по зеркалу, и осколки от него сверкающим радужным дождем брызнули во все стороны. С другого стола он одним ударом сбил все стоявшие на нем бутылки и
стаканы.
— А именно, ваше высокоблагородие, понял я теперь, что мне в полицейской службе настоящее место состоит! — продолжал между тем Михеич, — именно, в самой, можно сказать, тонкой чистоте всю штуку обработали… Ваше высокоблагородие! не соблаговолите ли, в счет будущей награды и для поощрения к будущим таковым же подвигам, по крайности
стакан водки поднести? Сего числа, имея в
виду принятие священнического сана, даже не единыя росинки чрез гортань не пропищал.
От
стакана Мурина сильно пахло ромом, а Виткевич положил себе на стеклянное блюдечко в
виде раковины много варенья. Марта с видимым удовольствием ела маленькими кусочками сладкую булку. Вершина угощала и Передонова, — он отказался от чая.
Одетый в шелковую красную рубаху с косым воротом, в самом развратном
виде, с
стаканом пунша в одной руке, обнимал он другою рукою сидящую у него на коленях красивую женщину; его полупьяные лакеи, дворовые и крестьянские бабы пели песни и плясали.
Ее взгляд упал на подсунутый уличным торговцем
стакан прохладительного питья; так как было действительно жарко, она, подумав, взяла
стакан, напилась и вернула его с тем же
видом присутствия у себя дома, как во всем, что делала.
Девушка наскоро выпила
стакан чаю и начала прощаться. Она поняла, кажется, в какое милое общество попала, особенно когда появилась Мелюдэ. Интересно было видеть, как встретились эти две девушки, представлявшие крайние полюсы своего женского рода. Мелюдэ с нахальством трактирной гетеры сделала
вид, что не замечает Анны Петровны. Я постарался увести медичку.
Это была трогательная просьба. Только воды, и больше ничего. Она выпила залпом два
стакана, и я чувствовал, как она дрожит. Да, нужно было предпринять что-то энергичное, решительное, что-то сделать, что-то сказать, а я думал о том, как давеча нехорошо поступил, сделав
вид, что не узнал ее в саду. Кто знает, какие страшные мысли роятся в этой девичьей голове…
Пепко с решительным
видом отправился в коридор, и я имел удовольствие слышать, как он потребовал
стакан отварной воды для полоскания горла. Очевидно, все дело было в том, чтобы добыть этот
стакан, не возбуждая подозрений.
Подали самовар. Юлия Сергеевна, очень бледная, усталая, с беспомощным
видом, вышла в столовую, заварила чай — это было на ее обязанности — и налила отцу
стакан. Сергей Борисыч, в своем длинном сюртуке ниже колен, красный, не причесанный, заложив руки в карманы, ходил по столовой, не из угла в угол, а как придется, точно зверь в клетке. Остановится у стола, отопьет из
стакана с аппетитом и опять ходит, и о чем-то все думает.
Как-то Бурлак и я отправились к Илькову по неотложному репертуарному делу, но не застали его дома. Вася предложил нам чай и налил по
стакану. Я взял стоявшую на столе зеленую стеклянную сахарницу, хотел ее открыть, но Вася схватил меня за руку и закричал с испуганным
видом...
Сначала они молча лезли все к печке; потом, выпив по
стакану горячего сбитня, начинали понемногу отогреваться, и через полчаса в комнате моей повторялась, в малом
виде, суматоха, бывшая после потопа при вавилонском столпотворении: латники, гренадеры, вольтижеры, конные, пешие — все начинали говорить в один голос на французском, итальянском, голландском… словом, на всех известных европейских языках.
Около торта размещались принесенные сегодня пастором: немецкая библия в зеленом переплете с золотым обрезом; большой красный дорогой
стакан с гравированным
видом Мюнхена и на нем, на белой ниточке, чья-то карточка; рабочая корзиночка с бумажкою, на которой было написано «Клара Шперлинг», и, наконец, необыкновенно искусно сделанный швейцарский домик с слюдовыми окнами, балкончиками, дверьми, загородями и камнями на крыше.
Доктор. Благодарю… С неделю прохворает… Вот у меня на днях был интересный случай… Маляр, в нетрезвом
виде, выпил вместо пива чайный
стакан лаку…
Как по
стакану разольешь, пустые бутылки прочь, и чтобы пара свежих стояла, так постепенно и подставляй! Как ты ставишь, как откупориваешь, этого чтоб я не видал, а чтоб две свежих на столе постоянно были, а пустой посуды ни под каким
видом, чтоб она исчезала. Слышишь? — две, ни больше, ни меньше! Мы приехали поужинать и выпить, а не хвастаться! К нам будут подходить разные господа, так чтоб видели, что ужин богатый, а скромный; фруктов много, а вина мало.
Устраивая дело с генералом, он и
виду не подал, что делает какое-нибудь одолжение Злобину, а так просто взял да и уважил хорошего человека, точно
стакан воды выпил.
В стороне от стола бродили, как тени, унылые фигуры и делали
вид, что ищут в траве грибов или читают этикеты на коробках, — это те, которым не хватило
стаканов.
«Он», по-видимому, ничего не подозревал и спросил себе прибор для чая. Третьеклассный оффициант в грязной ситцевой рубахе и засаленном пиджаке подал чайник с кипятком и грязный
стакан. «Он» брезгливо поморщился, не торопясь, достал из узелка полотенце и привел
стакан в надлежащий
вид. Из свертка выпал при этом узенький желтоватый конверт, на котором тонким женским почерком было написано: Михаилу Петровичу Половецкому. Он поднял его, пробежал лежавшее в нем письмо, разорвал и бросил в воду.
Он не пьянел, вопреки ожиданию Василия, и того злило это. Поднести еще
стакан ему было жалко, а в трезвом
виде от Сережки ничего не добьешься… Но босяк сам выручил его.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие
виды, один из тех штурманов старого времени, которые были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили, капитану можно было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий
стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
А мистер Вейль, сидевший рядом со старшим штурманом, Степаном Ильичом, посвящал его в тайны гавайской политики, взамен чего Степан Ильич с непоколебимым постоянством и с самым серьезным
видом наполнял рюмки и
стаканы мистера Вейля, не забывая и своих, продолжая в то же время слушать болтливого шотландца.
Горданов, вскочивший в то мгновение, когда Висленев сделал к нему последний шаг, и стоявший с насупленными бровями и со стулом в руке во все время произнесения Висленевым последних ожесточенных слов, при
виде последующего припадка, бросил стул и, налив из графина
стакан воды, выплеснул его издали на голову несчастного мученика.
A виновник суматохи, вороненок, страшно испугавшись всего этого шума и кутерьмы, совсем потерял голову. Он недоумевал с минуту, потом неожиданно встрепенулся и с решительным
видом заковылял по скатерти, опрокидывая по пути чашки и
стаканы. Мимоходом попал в сухарницу, выскочил из неё, как ошпаренный, наскочил на лоток с хлебом и, в конце концов, очутился в крынке с молоком, уйдя в нее по самую шею.
Но страх его сейчас же отлетел.
Вид Перновского, звук голоса, вся посадка разжигали его. Пускай тот намекнет на розги. Это ему развяжет руки. Выпей он стакан-другой вина — и он сам бы рассказал и при Кузьмичеве, через что прошел он в селе Кладенце.
В этих кафе распевали обыкновенно слепые певцы сегедильи, аккомпанируя себе на гитарах и мандолинах. Женский пол, сидевший в таких кафе, принадлежал к миру проституции и «котировался» за чудовищную плату в один реал, то есть в 25 сантимов. Что это были бы за отвратительные пьяные мегеры у нас, а эти несчастные «muchachas» поражали тем, как они прилично вели себя и какого были приятного
вида. И их кавалеры сидели, вместо водки, за каким-нибудь прохладительным или много —
стаканом легкого белого вина.
Их остановил у выхода в коридор совсем не „академического“
вида мужчина лет под пятьдесят, седой, стриженый, с плохо бритыми щеками, в вицмундире, смахивающий на приказного старых времен. Он держал в руке
стакан вина и совал его в руки Палтусова.
— Идея прекрасная, Сергей Степанович! — выговорил он и встал со
стаканом в руке. Глаза его обежали и светелку с
видом на пестрый ковер крыш и церковных глав, и то, что стояло на столе, и своего собеседника, и себя самого, насколько он мог видеть себя. — У вас есть инициатива! — уже горячее воскликнул он и поднял
стакан, приблизив его к Калакуцкому.
Он бежит в кухню и разражается там драматическим воплем. Когда, немного погодя, жена, осторожно ступая на цыпочках, приносит ему
стакан чаю, он по-прежнему сидит в кресле, с закрытыми глазами, и погружен в свою тему. Он не шевелится, слегка барабанит по лбу двумя пальцами и делает
вид, что не слышит присутствия жены… На лице его по-прежнему выражение оскорбленной невинности.
Он облегченно вздохнул и с таким
видом, как будто только что совершил очень трудное и важное дело, оглядел самовар и
стаканы, потер руки и сказал...
Растрепанный
вид этих прелестниц, пьяный юноша, у которого красивая девушка вытаскивает из кармана часы, вся эта обстановка с веселящимися
стаканами, женщинами, ругающими и грозящими друг другу ножами, в углу полулежащая женщина в обтрепанных юбках и с полурасстегнутым корсетом. Сверх шелковых чулок она надевает высокие сапоги, ее лицо было украшено двумя мушками, на лбу и верхней губе.
— Совершенно с вами согласен, — отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя
стаканы с таким решительным и отчаянным
видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, — я убежден, что русские должны умирать или побеждать, — сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.