Неточные совпадения
С крыши другого дома
висело вниз
на веревочной петле вытянувшееся, иссохшее
тело.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах,
на которые перенес его Владимир; правая рука его
висела до полу, голова опущена была
на грудь, не было уж и признака жизни в сем
теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный
на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили
на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему господину.
И карабкается такой замороженный дядя в обледенелых сапогах по обледенелым ступеням лестницы
на пылающую крышу и проделывает там самые головоломные акробатические упражнения: иногда ежась
на стремнине карниза от наступающего огня и в ожидании спасательной лестницы, половиной
тела жмется к стене, а другая
висит над бездной…
К этому прибавляют, что заяц отрывает иногда вкогтившуюся в него лапу (разумеется, в то время, когда сова другою лапою держится за куст] что охотникам случалось затравливать зайцев,
на которых
висела вкогтившаяся в
тело, оторванная и уже высохшая лапка совы.
Звонарь был несколько старше; широкая ряса
висела складками
на тощем
теле, черты лица были грубее и резче.
Он был небольшого роста, сутуловат, с криво выдавшимися лопатками и втянутым животом, с большими плоскими ступнями, с бледно-синими ногтями
на твердых, не разгибавшихся пальцах жилистых красных рук; лицо имел морщинистое, впалые щеки и сжатые губы, которыми он беспрестанно двигал и жевал, что, при его обычной молчаливости, производило впечатление почти зловещее; седые его волосы
висели клочьями над невысоким лбом; как только что залитые угольки, глухо тлели его крошечные, неподвижные глазки; ступал он тяжело,
на каждом шагу перекидывая свое неповоротливое
тело.
Женька
висела посреди ватерклозета
на шнурке от корсета, прикрепленном к ламповому крюку.
Тело ее, уже неподвижное после недолгой агонии, медленно раскачивалось в воздухе и описывало вокруг своей вертикальной оси едва заметные обороты влево и вправо. Лицо ее было сине-багрово, и кончик языка высовывался между прикушенных и обнаженных зубов. Снятая лампа валялась здесь же
на полу.
Всю вескость последнего правила пришлось вскоре Александрову испытать
на практике, и урок был не из нежных. Вставали юнкера всегда в семь часов утра; чистили сапоги и платье, оправляли койки и с полотенцем, мылом и зубной щеткой шли в общую круглую умывалку, под медные краны. Сегодняшнее сентябрьское утро было сумрачное, моросил серый дождик; желто-зеленый туман
висел за окнами. Тяжесть была во всем
теле, и не хотелось покидать кровати.
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет
на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая,
висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села
на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы;
на белизне ее
тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Над столом
висит лампа, за углом печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах,
на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что
тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку,
висят там
на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Еще в самом начале, около Большого аула, где мы ночевали, были еще кое-какие признаки дороги, а потом уж мы четверо, один за другим, лепимся, через камни и трещины, по естественным карнизам, половиной
тела вися над бездной, то балансируем
на голых стремнинах, то продираемся среди цветущих рододендронов и всяких кустарников, а над нами
висят и грабы, и дубы, и сосны, и под нами ревет и грохочет Черек, все ниже и ниже углубляясь, по мере того как мы поднимаемся.
Дом был дорогой,
на окнах
висели пышные занавески, мебель казалась Евсею необыкновенной, красиво одетые девицы — гордыми и неприступными; всё это смущало его. Он жался в угол, уступая дорогу девицам, они как будто не замечали его, проходя мимо и касаясь своими юбками его ног. Лениво проплывало подавляющими массами полуголое
тело, ворочались в орбитах подведённые глаза.
— Глядите — сыщик! — тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил
на ноги, снова быстро сел, взглянул
на Ольгу, желая понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы с трудом сыщик шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его
висели вдоль
тела, точно вывихнутые.
Ближе, по клеенчатой стене,
висел на тесемках целый ряд маленьких и крупных губок, которыми мисс Бликс каждое утро и вечер обмывала с головы до ног детей, наводя красноту
на их нежное
тело.
Юбки
на Генриетте не было, вместо нее вокруг пояса
висела длинная и частая золотая бахрома, сверкавшая при каждом ее движении. Атласная рубашечка фиолетового цвета, надетая прямо поверх
тела, без корсета, была свободна и совсем не стесняла движений гибкого торса. Поверх трико
на Генриетте был наброшен длинный белый арабский бурнус, мягко оттенявший ее хорошенькую, черноволосую, смуглую головку.
Метеор пошел в ночлежку и зажег в ней лампу. Тогда из двери ночлежки протянулась во двор широкая полоса света, и ротмистр вместе с каким-то маленьким человеком вели по ней учителя в ночлежку. Голова у него дрябло повисла
на грудь, ноги волочились по земле и руки
висели в воздухе, как изломанные. При помощи Тяпы его свалили
на нары, и он, вздрогнув всем
телом, с тихим стоном вытянулся
на них.
Берегом, покачиваясь
на длинных ногах, шагает высокий большеголовый парень, без шапки, босой, с удилищами
на плече и корзиною из бересты в руках.
На его тонком сутулом
теле тяжело
висит рваное ватное пальто, шея у него длинная, и он странно кивает большой головой, точно кланяясь всему, что видит под ногами у себя.
На запятнанной стене
висела одна и та же картина, изображавшая двух голых женщин
на берегу моря, и только их розовые
тела становились все пестрее от мушиных следов да увеличивалась черная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не весь день горела керосиновая лампа — «молния».
И в этот вечер благодатного дня, а еще более
на следующий, за литургией,
на все глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всем этом реально соучаствую: и для меня, и за меня
висел на древе Господь и пролиял пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это чтение Евангелия, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокаженного и о прощении много возлюбившей жены-блудницы, и мне дано было вкусить святейшего
Тела и Крови Господа моего» [См.: Мф. 26: 6-13.]
Егорушка, бледно-зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, дрожал и метался. Голова и руки его ни
на минуту не оставались в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны.
На усах
висел маленький кусочек чего-то красного, по-видимому крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она увидела бы ранку
на верхней губе и отсутствие двух зубов
на верхней челюсти. От всего
тела веяло жаром и спиртным запахом.
Все поглядели по указанному направлению и, подъехавши ближе и всмотревшись, увидали ужасное зрелище. Иван Пропалый с товарищами
висели мертвыми
на зубцах стен. Головы их были раздроблены,
тела изуродованы, свежая кровь шла из их ран.
Все поглядели по указанному направлению и, подъехавши ближе и всмотревшись, увидали ужасное зрелище: Иван Пропалый и его товарищи
висели мертвыми
на зубцах стен. Головы их были раздроблены,
тела изуродованы, свежая кровь шла из ран их.
Она действительно была неузнаваема. Исхудалое до невозможности лицо освещалось двумя горевшими безумным огнем, казавшимися огромными от худобы, глазами, распущенная коса
висела прядями, волосы
на макушке были сбиты в колтун, кости, обтянутые кожей, — все, что осталось от ее роскошного
тела, — были еле прикрыты рваными лохмотьями, остатками платья. Одно плечо и половина исхудалой груди были совершенно обнажены.
Страшная худоба лица и
тела делала ее как будто выше ростом. Платье
на ней
висело, как
на вешалке. Морщины избороздили все ее лицо, а глаза горели каким-то лихорадочным огнем отчаяния.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи
на аршин
висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой-то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое
тело.
После больших усилий я перетащил свое
тело так, что ноги
висели на одной, а туловище
на другой стороне.