— Смеется — ему что! — Помилуйте! разве
возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый: как, мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста рублей сразу человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
Неточные совпадения
Москва 1861 г.»
вещь невозможная для десяти человек, а для всей публики очень
возможная и недорогая, как всем известно.
Ведь и итальянская опера —
вещь невозможная для пяти человек, а для целого Петербурга — очень
возможная, как всем видно и слышно; ведь и «Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя.
Но чистейший вздор, что идиллия недоступна: она не только хорошая
вещь почти для всех людей, но и
возможная, очень
возможная; ничего трудного не было бы устроить ее, но только не для одного человека, или не для десяти человек, а для всех.
Раз воротился я домой поздно вечером; она была уже в постели; я взошел в спальную. На сердце у меня было скверно. Филиппович пригласил меня к себе, чтоб сообщить мне свое подозрение на одного из наших общих знакомых, что он в сношениях с полицией. Такого рода
вещи обыкновенно щемят душу не столько
возможной опасностью, сколько чувством нравственного отвращения.
— Стало быть, по мнению вашему, все это — дело
возможное и ненаказуемое? Стало быть, и аттестация, что я детей естеству
вещей не обучал, — и это дело допустимое?
Во всем крылся великий и опасный сарказм, зародивший тревогу. Я ждал, что Гез сохранит в распутстве своем по крайней мере
возможную элегантность, — так я думал по некоторым его личным чертам; но поведение Геза заставило ожидать худших
вещей, а потому я утвердился в намерении совершенно уединиться. Сильнее всего мучила меня мысль, что, выходя на палубу днем, я рисковал, против воли, быть втянутым в удалую компанию. Мне оставались — раннее, еще дремотное утро и глухая ночь.
Перемытаривать оный мне казалось дело
возможное, пока я не слег горячкою (которую у нас запросто называют: к бороде), но с того времени
вещи мне инако казаться стали», И это не ирония, а искреннее убеждение, искреннее по крайней мере в отношении к литературе.
Иван Дмитрич, глядя на жену, улыбался широко и бессмысленно, как ребенок, которому показывают блестящую
вещь. Жена тоже улыбалась: ей, как и ему, приятно было, что он назвал только серию и не спешит узнать номер счастливого билета. Томить и дразнить себя надеждой на
возможное счастие — это так сладко, жутко!