Я ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось идти в мастерскую, видеть людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди
волн снега начали нырять фигуры жителей города.
Неточные совпадения
Между тем тучи спустились, повалил град,
снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане, которого
волны, одна другой гуще и теснее, набегали с востока…
Река еще не замерзала, и ее свинцовые
волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым
снегом.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили
волны; вспомнил
снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Свежий воздух, вместо того чтобы освежить Привалова, подействовал как раз наоборот: он окончательно опьянел и чувствовал, как все у него летит перед глазами, — полосы
снега, ухабы, какой-то лес, рожа Лепешкина, согнутая ястребиная фигура Барчука и
волны выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос.
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был особенный. В него незачем было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом
снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая
волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет на свете.
Мы десять лет
снега и
волныБагрили кровию врагов.
Его белые как
снег волосы,
волною ниспадавшие до плеч, придавали ему вид самый почтенный, патриархальный, чему немало также способствовало выражение неизъяснимого спокойствия, кротости и добродушия, разлитое во всех чертах его.
Плеск
волн — звучнее, они стали прозрачны, и пена их белеет, точно
снег.
В числе воспоминаний Пети остался также день похорон матери. В последнее время он мало с ней виделся и потому отвык несколько: он жалел ее, однако ж, и плакал, — хотя, надо сказать, больше плакал от холода. Было суровое январское утро; с низменного пасмурного неба сыпался мелкий сухой
снег; подгоняемый порывами ветра, он колол лицо, как иголками, и
волнами убегал по мерзлой дороге.
Погода все разыгрывалась. Из серых облаков, покрывавших небо, стал падать мокрыми хлопьями
снег, который, едва касаясь земли, таял и увеличивал невылазную грязь. Наконец, показывается темная свинцовая полоса; другого края ее не рассмотришь. Эта полоса — Волга. Над Волгой ходит крепковатый ветер и водит взад и вперед медленно приподнимающиеся широкопастые темные
волны.
Наслаждение летним днем, солнечным светом омрачалось мыслью о бедном Гавриле Степаныче, которому, по словам доктора, оставалось недолго жить; среди этого моря зелени,
волн тепла и света, ароматного запаха травы и цветов мысль о смерти являлась таким же грубым диссонансом, как зимний
снег; какое-то внутреннее человеческое чувство горячо протестовало против этого позорного уничтожения.
У берега широко белела пена, тая на песке кисейным кружевом, дальше шла грязная лента светло-шоколадного цвета, еще дальше — жидкая зеленая полоса, вся сморщенная, вся изборожденная гребнями
волн, и, наконец, — могучая, спокойная синева глубокого моря с неправдоподобными яркими пятнами, то густофиолетовыми, то нежно-малахитовыми, с неожиданными блестящими кусками, похожими на лед, занесенный
снегом.
И Зимний дворец, как вершина горы под конец осени, покрывается все более и более
снегом и льдом. Жизненные соки, искусственно поднятые до этих правительственных вершин, мало-помалу застывают; остается одна материальная сила и твердость скалы, еще выдерживающей напор революционных
волн.
Заяц-русак жил зимою подле деревни. Когда пришла ночь, он поднял одно ухо, послушал; потом поднял другое, поводил усами, понюхал и сел на задние лапы. Потом он прыгнул раз-другой по глубокому
снегу и опять сел на задние лапы и стал оглядываться. Со всех сторон ничего не было видно, кроме
снега.
Снег лежал
волнами и блестел, как сахар. Над головой зайца стоял морозный пар, и сквозь этот пар виднелись большие яркие звезды.
В больном свете нарождающегося непогодного дня пароход бежал по Невке, холодные черные
волны бились о борта, ветер залеплял лица и одежду мокрым
снегом. Все понуро стояли, усталые и продрогшие. И только Николай Федорович все время острил, посмеивался и пел...
Мы вышли на палубу. Светало. Тусклые, серые
волны мрачно и медленно вздымались, водная гладь казалась выпуклою. По ту сторону озера нежно голубели далекие горы. На пристани, к которой мы подплывали, еще горели огни, а кругом к берегу теснились заросшие лесом горы, мрачные, как тоска. В отрогах и на вершинах белел
снег. Черные горы эти казались густо закопченными, и боры на них — шершавою, взлохмаченною сажею, какая бывает в долго не чищенных печных трубах. Было удивительно, как черны эти горы и боры.