Неточные совпадения
Случай этот сильно
врезался в мою память.
В 1846 году, когда я был
в последний раз.
в Петербурге, нужно мне было сходить
в канцелярию министра внутренних
дел, где я хлопотал о пассе. Пока я толковал с столоначальником, прошел какой-то господин… дружески пожимая руку магнатам канцелярии, снисходительно кланяясь столоначальникам. «Фу, черт возьми, — подумал я, — да неужели это он?»
Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен —
в нескольких домах я видел (
врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись — даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела
дня…
Но глубже всех рассказов той поры
в память Матвея Кожемякина
врезался рассказ отца про Волгу. Было это весенним
днём,
в саду, отец только что воротился из уезда, где скупал пеньку. Он приехал какой-то особенно добрый, задумчивый и говорил так, точно провинился пред всем миром.
Он не мог помириться с этим: обидные и горькие впечатления школы, с каждым
днём увеличиваясь, всё глубже
врезывались в его сердце.
— За Кыном по-настоящему следовало бы схватиться, — объяснял Савоська. — Да видишь, под самым Кыном перебор сумлительный… Он бы и ничего, перебор-от, да, вишь, кыновляне караван грузят
в реке, ну, либо на караван барку снесет, либо на перебор, только держись за грядки. Одинова там барку вверх
дном выворотило. Силища несосветимая у этой воды! Другой сплавщик не боится перебора, так опять прямо
в кыновский караван
врежется: и свою барку загубит, и кыновским достанется.
Эти два слова так сильно
врезались в его душу, что несколько
дней спустя, когда он говорил с самим собою, то помог удержаться, чтоб не сказать: друг мой…
Несмертельный Голован был простой человек. Лицо его, с чрезвычайно крупными чертами,
врезалось в моей памяти с ранних
дней и осталось
в ней навсегда. Я его встретил
в таком возрасте, когда, говорят, будто бы дети еще не могут получать прочных впечатлений и износить из них воспоминаний на всю жизнь, но, однако, со мною случилось иначе. Случай этот отмечен моею бабушкою следующим образом...
И вот он идет туда пешком, и жалость не покидает его. Поговорка, пущенная им
в ход вчера
в объяснении с Черносошным:"от тюрьмы да от сумы не открещивайся" —
врезалась ему
в мозг и точно дразнила. Со
дна души поднималось чисто мужицкое чувство — страх неволи, сидения взаперти, вера
в судьбу, которая может и невинного отправить
в кандалах
в сибирскую тайгу.
— А пес его разберет, что
в его дьявольской душе таится!.. Танька-ли, цыганка, что перебежала от тебя, да у него, бают,
в полюбовницах состояла, чего нагуторила, — ноне мне сказывали, и от него она сбежала, — али на самом
деле врезался старый пес
в племянницу…
В это время надо было видеть
в толпе два неподвижные черные глаза, устремленные на молдаванскую княжну; они вонзились
в нее, они ее пожирали;
в этих глазах был целый мир чувств, вся душа, вся жизнь того, кто ими смотрел; если б они находились среди тьмы лиц, вы тотчас заметили бы эти глаза; они
врезались бы
в ваше сердце, преследовали бы вас долго,
днем и ночью.
Двинула она его локтем под пятое ребро, осерчала: «Отвяжись, леший. И так я, как
в тебя, дурака,
врезалась, дни-ночи не спала, аппетиту лишилась. Ужель снова из-за вашего брата беспокойство такое принимать?»