Неточные совпадения
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у
всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали
на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те
места своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился
на одном
месте и вдруг
всем корпусом грохнулся
на пол.
Заметив производимое
на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси подсунула
на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и подошла к Анне.
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать
на своих лошадях, которых
все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги
на переднее
место и задумался.
После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего дня, и приема
всех мужиков, имевших до него дела, Левин пошел в кабинет и сел за работу. Ласка легла под стол; Агафья Михайловна с чулком уселась
на своем месте.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал
всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело
на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать
свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним
на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде
мест, аренд, концессий и тому подобного были
все ему приятели и не могли обойти
своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное
место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную
на колышке
свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы, вышел
на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного
места все знакомые ему, каждый с
своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году.
В коротких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потребностями, и любознательностью; что государство наше преизобилует предметами замечательными, не говоря уже о красоте
мест, обилии промыслов и разнообразии почв; что он увлекся картинностью местоположенья его деревни; что, несмотря, однако же,
на картинность местоположенья, он не дерзнул бы никак обеспокоить его неуместным заездом
своим, если бы не случилось что-то в бричке его, требующее руки помощи со стороны кузнецов и мастеров; что при
всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично
свое почтенье.
— Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули
на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в
свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая
на столе во
всех присутственных
местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
У всякого есть
свой задор: у одного задор обратился
на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует
все глубокие
места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ
своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть
свое, но у Манилова ничего не было.
Он увидел
на месте, что приказчик был баба и дурак со
всеми качествами дрянного приказчика, то есть вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах, а в прибавленье ко
всему подозревал мужиков в покушенье
на жизнь
свою.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане
все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к сиденью
на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об
своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув
на него, опять продолжать
свою дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть,
на своих ли
местах сторожа, которые стояли
на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши
всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в
свою комнату.
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным
местам, к губернатору, он отправился взглянуть
на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально
на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши
все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение
места, отправился домой прямо в
свой нумер, поддерживаемый слегка
на лестнице трактирным слугою.
Сам же он во
всю жизнь
свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к
месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких
на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая
местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон,
весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах
своих еще до нашествия
на Москву французов.
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене
мест(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он
свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как
всё на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля
на бал.
С первой молодости он держал себя так, как будто готовился занять то блестящее
место в свете,
на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во
всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни
своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности и приобрел общее уважение не столько
на основании
своего блестящего положения, сколько
на основании
своей последовательности и твердости.
Все это так чинно, аккуратно лежит
на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили
свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска
на лице сменялась другою и как
на лбу и
на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по
всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги
на ногу и не трогался с
места.
Я слышал, как гончие погнали дальше, как заатукали
на другой стороне острова, отбили зайца и как Турка в
свой огромный рог вызывал собак, — но
все не трогался с
места…
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по
своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было
на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого
на сердце, и
все задумались против воли, утупивши в землю гульливые
свои головы.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век
на полукочующем углу Европы, когда
вся южная первобытная Россия, оставленная
своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда
на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь
на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда
все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные
места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по
всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Когда он ходил в университет, то обыкновенно, — чаще
всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно
на этом же самом
месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому
своему впечатлению.
Действительно,
все было приготовлено
на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки,
все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но
все было к известному часу
на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию,
вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои были
все те же; в углу
на обоях резко обозначено было
место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился
на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
Однако с этой стороны
все было, покамест, благополучно, и, посмотрев
на свой благородный, белый и немного ожиревший в последнее время облик, Петр Петрович даже
на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать себе невесту где-нибудь в другом
месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но саркастическую улыбку в молодом
своем друге и сожителе Андрее Семеновиче Лебезятникове.
По его словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал
на перестрелки, дабы передавать письменные известия о
всем, что делалось в городе; что, наконец, явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить
своих товарищей-изменников, дабы занимать их
места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца.
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил
всем нашим девушкам по платью, кому розовое, кому голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал руку в карман, чтобы заплатить деньги, — мой неразменный рубль
все был
на своем месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но бабушка по-прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно оказался в моем кармане.
На маленьком рояле — разбросаны ноты, лежала шляпа Дуняши, рассыпаны стеариновые свечи;
на кушетке — смятый плед, корки апельсина;
вся мебель сдвинута со
своих мест, и комната напоминала отдельный кабинет гостиницы после кутежа вдвоем.
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира
на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал
на колено. Он плохо помнил, как разыгралось
все дальнейшее, помнил только горячие ладони
на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине
своей комнаты, закурил, решив идти
на бульвары. Но, не сходя с
места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил
всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
— Ах, если б можно было написать про вас, мужчин,
все, что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав
свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с
места на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья, да и сама она
вся пестро блестела.
— Ну, чего там долго! Четверо суток
на пароходе. Катнем по Волге, Каме, Белой, — там,
на Белой,
места такой красоты — ахнешь, Клариса Яковлевна, сто раз ахнешь. — Он выпрямился во
весь свой огромный рост и возбужденно протрубил...
Доктор смотрел
на все вокруг унылым взглядом человека, который знакомится с
местом, где он должен жить против воли
своей.
Все вещи были сдвинуты со
своих мест, и в общем кабинет имел такой вид, как будто полковник Васильев только вчера занял его или собрался переезжать
на другую квартиру.
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно было,
на кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но
все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он хотел занять
свое место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой игры. Он думал...
Варавки жили
на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились только вчера,
все вещи стояли не
на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
—
На кой черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей
всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит,
свое взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция?
Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом
на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал
свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево
местами отстало.
Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи.
Все было в доме и
все под рукой,
на своем месте, во
всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи. Это угол или гнездо Захара.
Запахло сыростью. Становилось
все темнее и темнее. Деревья сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с
своего места на другое, и сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой.
Он начал ходить по комнате, а Иван Матвеевич стоял
на своем месте и всякий раз слегка ворочался
всем корпусом в тот угол, куда пойдет Обломов. Оба они молчали некоторое время.
Пришел срок присылки денег из деревни: Обломов отдал ей
все. Она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар, серебро и мех, и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила с ним кофе. Жемчуг опять поступил
на свое место.
Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс наук и поступил
на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили
на воспитание Штольц и жена и считают его членом
своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей
своих, хотя в сердце
своем, может быть бессознательно, и давала им
всем равное
место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
— Вот у вас
все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А
на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся,
все не
на своем месте: картины у стен,
на полу, галоши
на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло
на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто
на старой квартире: беги туда…
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над
своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное
место в сердце, если вопросы ее не
все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала
на призыв ее воли, и
на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда
все предметы кажутся в сером цвете.
— Что кричишь-то? Я сам закричу
на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе,
на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без
места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель
на его имя; ты теперь не пьян, в
своем уме, давай, говорю тебе, я без того не выйду…
Бабушка тихо встала, посадила ее
на свое место, а сама выпрямилась во
весь рост.