Неточные совпадения
О матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг
вспомнил о ней и помолился своими словами
о том, чтобы
мать его завтра, к его рожденью, перестала скрываться и пришла к нему.
Не мучайся
о ней; яее успокою; но и ты ее не замучай, — приди хоть раз;
вспомни, что она
мать!
— Да. И Алина. Все. Ужасные вещи рассказывал Константин
о своей
матери. И
о себе, маленьком. Так странно было: каждый
вспоминал о себе, точно
о чужом. Сколько ненужного переживают люди!
А
вспомнив ее слова
о трех заботливых
матерях, подумал, что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких же, как он.
Но,
вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить
о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро
о гневе и
о нежности,
о неутолимых печалях
матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь.
Клим
вспомнил слова Маргариты
о матери и, швырнув книгу на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.
Его ночные думы
о девицах принимали осязаемый характер, возбуждая в теле тревожное, почти болезненное напряжение, оно заставило Клима
вспомнить устрашающую книгу профессора Тарновского
о пагубном влиянии онанизма, — книгу, которую
мать давно уже предусмотрительно и незаметно подсунула ему.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от
матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило только
вспомнить о том, что есть Катюша, и он увидит ее, и всё это рассеивалось.
Вот и Анны, писаревой жены, тоже нет на свадьбе, и
мать не раз
о ней
вспомнила.
Он разом
вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в лицо
о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение его
матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие, последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, — и после этого всего поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость!
В этот самый каменный флигель двадцать три года тому назад он привез из церкви молодую жену, здесь родилась Женни, отсюда же Женни увезли в институт и отсюда же унесли на кладбище ее
мать,
о которой так тепло
вспоминала игуменья.
Я обещал собраться в полчаса, но вдруг
вспомнил о сестрице и спросил: «А сестрица поедет с нами?»
Мать отвечала, что она останется в Чурасове.
Она с большим чувством и нежностью
вспоминала о покойной бабушке и говорила моему отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был всегда к
матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее желания.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею
матерью,
о которой даже не могла
вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной
о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
«
О муже
вспоминает, должно быть, — мельком отметила
мать. — А — улыбается…»
Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая
о незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь
вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила, что на нее смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в кармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры показалась знакомой
матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена воспоминаниями и тотчас же забыла
о нем.
Во время рассказа Валахиной
о потере мужа я еще раз
вспомнил о том, что я влюблен, и подумал еще, что, вероятно, и
мать уже догадалась об этом, и на меня снова нашел припадок застенчивости, такой сильной, что я чувствовал себя не в состоянии пошевелиться ни одним членом естественно.
Музою же овладела главным образом мысль, что в отношении
матери своей она всегда была дурной дочерью, так что иногда по целым месяцам, особенно после выхода замуж, не
вспоминала даже
о ней.
Он как-то оскорбительно фыркнул на спящего. Фигура и голос его показались Лене неприятными и наглыми. Но через короткое время она
вспомнила, как была тронута его рассказом
о похоронах
матери, и ей захотелось вернуть это мелькнувшее впечатление.
Мне страшно нравилось слушать девочку, — она рассказывала
о мире, незнакомом мне. Про
мать свою она говорила всегда охотно и много, — предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я
вспоминал королеву Марго, это еще более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
Потом
вспоминает он
о матери Юхванки,
вспоминает о выражении терпения и всепрощения, которое, несмотря на торчащий зуб и уродливые черты, он заметил на старческом лице ее.
Елена как бы мгновенно воскресла духом и,
вспомнив, что она
мать, с величием и твердостью выкинула из души всякое раскаяние, всякое даже воспоминание
о том, что было, и дала себе слово трудиться и работать, чтобы вскормить и воспитать ребенка.
Клянусь, я не крепостник; клянусь, что еще в молодости, предаваясь беседам
о святом искусстве в трактире"Британия", я никогда не мог без угрызения совести
вспомнить, что все эти пунши, глинтвейны и лампопо, которыми мы, питомцы нашей aima mater, [матери-кормилицы.] услаждали себя, все это приготовлено руками рабов; что сапоги мои вычищены рабом и что когда я, веселый, возвращаюсь из «Британии» домой, то и спать меня укладывает раб!..
— Я буду такой же нежной
матерью и в отношении вас, если только обстоятельства потребуют того!
Вспомните вашу недавнюю болезнь: я тут мало думала
о себе, — такой уж глупый нрав мой!..
— А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я бы умер, если б услышал
о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил… вот она все ходила (и он кивнул на
мать). — Ведь ты не любила Мозглякова, не правда ли, Зиночка?
О ангел мой?
Вспомнишь ли ты обо мне, когда я умру? Знаю, что
вспомнишь; но пройдут годы, сердце остынет, настанет холод, зима на душе, и забудешь ты меня, Зиночка!..
И он не
вспомнил о ней ни разу после разговора
матери и встречи.
— Н-да-а?.. — вопросительно протянул Гаврила. — Кабы мне так-то вот! — вздохнул он, сразу
вспомнив деревню, убогое хозяйство, свою
мать и все то далекое, родное, ради чего он ходил на работу, ради чего так измучился в эту ночь. Его охватила волна воспоминаний
о своей деревеньке, сбегавшей по крутой горе вниз, к речке, скрытой в роще берез, ветел, рябин, черемухи… — Эх, важно бы!.. — грустно вздохнул он.
Мы видели, какие печальные обстоятельства встретили Бешметева на родине, видели, как приняли родные его намерение уехать опять в Москву;
мать плакала, тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь книги и как потом отложил это, в надежде, что
мать со временем выздоровеет и отпустит его; но старуха не выздоравливала; герой мой беспрестанно переходил от твердого намерения уехать к решению остаться, и вслед за тем тотчас же приходила ему в голову заветная мечта
о профессорстве — он
вспоминал любимый свой труд и грядущую славу.
Яков догадывался
о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней, и перед отцом. Потом он
вспомнил свою
мать — женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук…
Без мала до самой полночи толковало сходбище на обширном дворе Манефиной обители. Судили-рядили, кто бы такой мог выкрасть Прасковью Патаповну. На того думали, на другого,
о московском после в голову никому не могло прийти.
Вспомнили, однако, про него.
Мать Виринея первая хватилась благоприятеля.
Вспоминая о том, дни и ночи плакала она, умоляя отца с
матерью позволить ей поселиться в какой-нибудь обители…
Вспоминала и
мать Филагрия, прежняя Фленушка,
о тех проказах, что выкидывала она у добродушной Виринеи тайком от игуменьи.
— Именно оттого, — ответил Самоквасов, — только Фленушку я и не видал почти тогда. При мне она постриглась. Теперь она уж не Фленушка, а
мать Филагрия… Ну да Господь с ней. Прошу я вас, не помышляйте никогда
о ней — было у нас с ней одно баловство, самое пустое дело, не стоит
о нем и
вспоминать. По правде говорю, по совести.
Вспомнил студент своих товарищей, которые неохотно говорят
о семьях,
вспомнил свою
мать, которая почти всегда лжет, когда ей приходится говорить
о муже и детях…
Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а
о преосвященном Петре уже никто не
вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха,
мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать
о детях,
о внуках,
о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят…
Потом она
вспомнила мать… Ей известно было, что государыня посылала наведаться
о цыганке Мариуле: говорили, что бедной лучше, что она уж не кусается… Сердце Мариорицы облилось кровью при этой мысли. Чем же помочь?.. Фатализм увлек и
мать в бездну, где суждено было пасть дочери. Никто уж не поможет, кроме бога. Его и молит со слезами Мариорица облегчить участь несчастной, столько ее любившей. Запиской, которую оставляет при письме к государыне, завещает Мариуле все свое добро.
Она
вспомнила свое детство,
о котором старалась забывать,
вспомнила, что ее
мать умерла в нищете; она представлялась ей всегда склоненной над ее колыбелью, целующей ее руки и согревающей ее своим дыханием.
— Неприличное место выбрали, господа, для диспута, — говорили несколько лифляндских офицеров и дворян, благоразумнее других. — Не худо заметить, что мы, провозглашая
о правах, нарушили священные права гостеприимства и потеряли всякое уважение к прекрасному полу; не худо также
вспомнить, что мы одного государя подданные, одной
матери дети.
— Вы не граф Свянторжецкий… Вы выдали себя мне вашим последним рассказом
о ногте Тани… Вы Осип Лысенко, товарищ моего детства, принятый как родной в доме моей
матери. Я давно уже, встречая вас,
вспоминала, где я видела вас. Теперь меня точно осенило. И вот чем вы решили отплатить ей за гостеприимство… Идите, Осип Иванович, и доносите на меня кому угодно… Я повторяю, что сегодня же расскажу все дяде Сергею, а завтра доложу государыне.
— Я пришла к вам! — продолжала она дрожащим голосом. — Мне можно простить это безумство! Разве
мать, которая теряет дочь, не должна изыскивать все средства… Вы врач, даже знаменитый врач. Всюду говорят
о вас, вся Россия полна вашим именем. Я
вспомнила прошлое,
вспомнила те ужасные часы, в которые я познакомилась с вами под Киевом. В эти часы, вы после Бога, спасли мою дочь, мою Кору.
Крайность моя принудила беспокоить вас моею просьбою; тридцать лет я ничем вас не беспокоила, воспитывая нашего сына в страхе Божием, внушала ему почтение, повиновение, послушание, привязанность и все сердечные чувства, которыми он обязан родителям, надеясь, что Бог столь милосерд, преклонить ваше к добру расположенное сердце к вашему рождению; видя детей, да и детей ваших,
вспомните и несчастную их
мать, в каком она недостатке, получая в разные годы и разную малую пенсию, воспитывала сына, вошла в долги до 22 000 рублей,
о которых прошу сделать милость заплатить.
Княжна густо покраснела. Она
вспомнила о подаренном ею князю поцелуе, который скрыла не только от
матери, но и от подруги детства.
Ей всего осьмнадцать лет… Она долго говорила
о себе, чуть не расплакалась,
вспомнила свою
мать, сестер.
Свадьба будет пышная: такая же пышная, как была у ее
матери, когда она выходила за ее отца и
о которой с восторгом рассказывала Панкратьевна,
вспоминая отчетливо каждую подробность этой церемонии, а может, будет сам царь, который и приблизит к себе ее молодого мужа за его ум, за доблести.
Порою в ее головке мелькала тревожная мысль, что
о ней
вспомнят при исполнении обещаний — в том, что их исполнять, она ни на минуту не сомневалась, слепо веря в людей — и ей придется вместе с сестрою и
матерью являться на пышные балы, где она будет проводить — это она знала по московским балам — скучнейшие часы ее жизни.
«Меня, молодого, доброго, счастливого, любимого столькими людьми, — думал он, — он
вспомнил о любви к себе
матери, Наташи, друзей, — меня убьют, повесят! Кто, зачем сделает это? И потом, что же будет, когда меня не будет? Не может быть», — говорил он себе.