Неточные совпадения
Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется — перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в
келье или в тереме. Он
выйдет задумчиво
из копоти древнего мрака, пока не обвеет его свежий, теплый воздух.
Сей новый Леандр, дабы наслаждаться веселием ежедневно в объятиях своей любовницы, едва ночь покрывала черным покровом все зримое,
выходил тихо
из своей
кельи и, совлекая свои ризы, преплывал озеро до противустоящего берега, где восприемлем был в объятия своей любезной.
— Для-че не весело! Ужо Николка «пустынюшку» споет: больно эта песня хороша, даже мать Наталья
из кельи к нам ее слушать
выходит. Только вот кака с нами напасть случилась: имен своих вспомнить не можем. Больно уж мудрено нас игуменья прозвала: одну Синефой, другую — Полинарией — и не сообразишь.
Если его спрашивали, как
выйти из леса, он без слов указывал рукою дорогу, ещё кланялся человеку до земли и, уходя в свою
келью, запирался в ней.
Доримедонт Васильич сейчас же раскланялся с настоятелем за приют и за подаренные ему старые рукописи
из числа тех, которые в монастыре показались ненужными, и,
выйдя на крыльцо
кельи, закричал...
В растворенное окно
кельи, выходившее на монастырский двор, он видел, как пошел народ
из церкви, как прошла его воеводша с Мироновой попадьей, как
вышел из церкви и сам игумен Моисей, благословлявший народ.
Когда наступила очередная служба в соборе, Пафнутий долго не решался перебежать
из своей
кельи до церкви.
Выходило даже смешно, когда этот тучный старик, подобрав полы монашеской рясы, жалкою трусцой семенил через двор. Он вздыхал свободнее, только добравшись до церкви. Инок Гермоген сердился на старика за его постыдную трусость.
Когда первая суматоха прошла, хватились Охони, которой и след простыл. Все сестры сразу поняли, куда девались ряска и клобук черного попа Пафнутия: проклятая девка выкрала их
из игуменской
кельи, нарядилась монахом, да и
вышла из обители, благо темно было.
Он не помнил, как
вышел из церкви и как очутился в
келье у игумена.
Целый год сидел он за ним, не
выходя из своей
кельи, едва питая себя суровой пищей, молясь беспрестанно.
От миру
Не вовсе я отстала. Было время
Тяжелое, не до мирских утех;
Нужна была молитва наша Богу,
И я жила затворницей,
из кельиНе
выходя; теперь пора другая,
Теперь грешно печалиться, все рады,
И я опять живу в своем дому.
Часа через полтора после того, как матери разошлись по
кельям, а белицы с Назаретой ушли погулять за околицу, на конный двор Манефиной обители въехала кибитка с кожаным верхом и наглухо застегнутым фартуком, запряженная парой толстых с глянцевитою шерстью скитских лошадей.
Из работницкой «стаи»
вышел конюх Дементий и весело приветствовал тщедушного старика, сидевшего на козлах.
Славна была мать Манефа, надо всеми игуменьями высилась, но лишь только возвестили ей о приезде Августы, тотчас
из кельи вон и, сойдя с крыльца, своими руками помогла старице
выйти из повозки.
И, слегка склонив голову, пошла
из келарни. Фленушка да Марьюшка вели ее под руки. Разошлись по
кельям и матери и белицы. Только Устинья Московка в Виринеиной боковуше что-то замешкалась и
вышла последнею изо всех белиц и стариц.
Перед самым отъездом Патап Максимыч
вышел из Манефиной
кельи поискать Василья Борисыча. Нашел его в светелке. Мрачен и грустен сидел московский посол; стоя перед ним, помалкивал Семен Петрович.
— Да в
кельи захотела, — смеясь, сказал Патап Максимыч. — Иночество, говорит, желаю надеть. Да ничего, теперь блажь
из головы, кажись,
вышла. Прежде такая невеселая ходила, а теперь совсем другая стала — развеселая. Замуж пора ее, кумушка, вот что.
С поникшей головой
вышла Аркадия
из кельи игуменьи. Лица на ней не было. Пот градом выступал на лбу и на морщинистых ланитах уставщицы. До костей проняли ее строгие речи игуменьи…
Только что Манефа после молитвы и недолгого отдыха
вышла из боковуши в большую
келью, как вошла к ней мать Таисея с аршинною кулебякой на подносе. Следом за ней приезжие гости Петр Степаныч Самоквасов да приказчик купца Панкова Семен Петрович вошли.
Мать София не
выходила еще
из Манефиной
кельи, но сироты, уж Бог их знает как, проведали о предстоящей раздаче на блины и на масло, пришли к заутрене и, отслушав ее, разбрелись по обители: кто на конный двор, кто в коровью избу, а кто и в келарню, дожидаться, когда позовет их мать игуменья и велит казначее раздать подаянье, присланное Патапом Максимычем.
Из кельи Манефы Василий Борисыч
вышел на крылечко подышать чистым воздухом. Благоуханною свежестью пахнуло ему в лицо, жадно впивал он прохладу. Это не удушливый воздух Манефиной
кельи, пропитанный благочестивым запахом росного ладана, деревянного масла и восковых свеч. В светелке, где жил московский посол, воздух почти был такой же.
За то Марья Гавриловна, при содействии Аркадии, правившей обителью,
выслала вон
из кельи Софию и не велела Фленушке пускать ее ни к больной, ни в кладовую…
В ту самую пору
вышла из боковой
кельи Марьюшка.
Скромно
вышла Фленушка
из Манефиной
кельи, степенно прошла по сенным переходам. Но только что завернула за угол, как припустит что есть мочи и лётом влетела в свою горницу. Там у окна, пригорюнясь, сидела Марья головщица.
Вышла послушница
из кельи, и Филагрия заперлась изнутри. Потом пошла в боковушу и там ринулась на кровать. Спрятав голову в подушки, судорожно она зарыдала. Но ни малейшего звука, ни малейшего знака внутренней тревоги бывшей Фленушки.
— Слушаю, матушка, — с низким поклоном ответила послушница и торопливо
вышла вон
из кельи.
Ни слова не сказала она посланному, приезжавшему в Комаров звать ее на крестины новорожденного внучка, а когда
вышел тот
из игуменьиной
кельи, остановила его в сенях мать уставщица Аркадия и гневно ему выговаривала, что, дескать, видно, с ума он спятил, затесавшись с таким зовом к игуменье.
Она, казалось, даже не слыхала его. Он схватился за голову и, шатаясь,
вышел из комнаты. Мать Досифея последовала за ним и провела его в смежную, никем не занятую
келью. Он упал к ней на грудь и зарыдал, как ребенок. Она усадила его на скамью и села рядом.
Покойный батюшка мой, не желая накликать царский гнев на монастырскую братию, решился
выйти к кромешникам
из потайной
кельи; но перед этим решительным шагом передал мне этот перстень со словами: «Если ты, сын мой, останешься без крова, пойди к князю Василию Прозоровскому и покажи ему этот перстень — его подарок мне в лучшие годы нашей молодости; он добр и великодушен и не даст погибнуть сыну своего друга…
Мерною, твердою походкою
вышла игуменья Досифея, в сопровождении Серафимы, шедшей в почтительном отдалении,
из своей
кельи спустилась по лестнице на двор монастыря, так как послушница Мария, получившая такой странный и вместе страшный гостинец, жила во флигеле, противоположном тому главному монастырскому корпусу, где находились покои матушки-игуменьи.
— Упал ты во храме, добрый молодец, и обмер, словно дух
из тебя вон
вышел; мать-игуменья приказала тебя вынести и в чувство привести; я ноне очередная, ко мне в
келью и принесли тебя, раздели и уложили…
Затем наместник проводил его в назначенную
келью, состоявшую
из одной комнаты, очень бедно меблированной. Объяснив ему, что за чистотой и порядком
кельи он должен наблюдать сам, так как ему прислужника дано не будет, и, пожелав мира и спасения, он
вышел.
Уж с совершенно облегченным сердцем
вышел Карнеев
из кельи настоятеля, прошел снова на могилу княжны и, сделав три земные поклона, направился к монастырским воротам.
Прошло недели две после того, как послушница Мария первый раз
вышла из своей
кельи и присутствовала на церковной службе, еще совершенно слабая, с видимыми следами перенесенных физических и нравственных страданий.