Неточные совпадения
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде
в пору жаркого июльского
лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и
солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На
солнце иней
в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый
годМужьев военных и поход.
Он бродил без цели.
Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему
в последнее время.
В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные
годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства».
В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
Неужели уж столько может для них значить один какой-нибудь луч
солнца, дремучий лес, где-нибудь
в неведомой глуши холодный ключ, отмеченный еще с третьего
года, и о свидании с которым бродяга мечтает как о свидании с любовницей, видит его во сне, зеленую травку кругом его, поющую птичку
в кусте?
В тот
год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом землю глубокими трещинами.
В побледневшем, вымороженном небе белое
солнце торопливо описывало короткую кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного
солнца на землю льется безжалостный холод.
Но
лето,
лето особенно упоительно
в том краю. Там надо искать свежего, сухого воздуха, напоенного — не лимоном и не лавром, а просто запахом полыни, сосны и черемухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей
солнца и почти
в течение трех месяцев безоблачного неба.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет
солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только
в одном мгновении, когда меня
в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это
летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна
в окно…
Яркое предвечернее
солнце льет косые свои лучи
в нашу классную комнату, а у меня,
в моей маленькой комнатке налево, куда Тушар отвел меня еще
год назад от «графских и сенаторских детей», сидит гостья.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо
в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся
в Эмсе, полтора
года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как
солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и
в картине, — уголок Греческого архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи
лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее
солнце — словами не передашь.
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где
солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное
лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Дом американского консула Каннингама, который
в то же время и представитель здесь знаменитого американского торгового дома Россель и Ко, один из лучших
в Шанхае. Постройка такого дома обходится ‹
в› 50 тысяч долларов. Кругом его парк, или, вернее, двор с деревьями. Широкая веранда опирается на красивую колоннаду.
Летом, должно быть, прохладно:
солнце не ударяет
в стекла, защищаемые посредством жалюзи.
В подъезде, под навесом балкона, стояла большая пушка, направленная на улицу.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного
лета? Я под экватором, под отвесными лучами
солнца, на меже Индии и Китая,
в царстве вечного, беспощадно-знойного
лета. Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
Жизнь его
в этот
год в деревне у тетушек шла так: он вставал очень рано, иногда
в 3 часа, и до
солнца шел купаться
в реку под горой, иногда еще
в утреннем тумане, и возвращался, когда еще роса лежала на траве и цветах.
Что-то сделалось с
солнцем. Оно уже не так светило, как
летом, вставало позже и рано торопилось уйти на покой. Трава на земле начала сохнуть и желтеть. Листва на деревьях тоже стала блекнуть. Первыми почувствовали приближение зимы виноградники и клены. Они разукрасились
в оранжевые, пурпуровые и фиолетовые тона.
Признаться сказать, ни
в какое время
года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее
солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Ярко блестевшие на
солнце в разных местах лужи свидетельствовали о том, что долина Лефу
в дождливый период
года легко затопляется водой.
Когда идешь
в дальнюю дорогу, то уже не разбираешь погоды. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь, потом опять вымокнешь и т.д.
В самом деле, если все дождливые дни сидеть на месте, то, пожалуй, недалеко уйдешь за
лето. Мы решили попытать счастья и хорошо сделали. Часам к 10 утра стало видно, что погода разгуливается. Действительно,
в течение дня она сменялась несколько раз: то светило
солнце, то шел дождь. Подсохшая было дорога размокла, и опять появились лужи.
Даруй, бог света,
Теплое
лето.
Красное
Солнце наше!
Нет тебя
в мире краше.
Краснопогодное,
Лето хлебородное.
Красное
Солнце наше!
Нет тебя
в мире краше.
Пятнадцать
лет не кажется Ярило
На наш призыв, когда, встречая
Солнце,
В великий день Ярилин, мы напрасно
Тьмотысячной толпой к нему взываем
И песнями его величье славим.
—
Летом оттого тепло, — поучает дедушка, — что
солнце на небе долго стоит; оно и греет. А зимой встанет оно
в девять часов, а к трем, смотри, его уж и поминай как звали. Ну, и нет от него сугреву.
— Да,
солнцем его прожаривает. Я
в двенадцатом
году, во Владимирской губернии,
в Юрьевском уезде, жил, так там и
в ту пору лесов мало было. Такая жарынь все
лето стояла, что только тем и спасались, что на погребицах с утра до вечера сидели.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами, ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу
в бурю-непогоду, особенно
в мороз зимой, а
летом еще труднее:
солнце печет, да и пожары
летом чаще, чем зимой, — только гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности».
Я помню
в молодости моей странный случай, как на наш большой камышистый пруд, середи уже жаркого
лета, повадились ежедневно прилетать семеро лебедей; прилетали обыкновенно на закате
солнца, ночевали и на другой день поутру, как только народ просыпался, начинал шуметь, ходить по плотине и ездить по дороге, лежащей вдоль пруда, — лебеди улетали.
Так проскрипел он еще два
года и умер
в первых числах мая, вынесенный на балкон, на
солнце.
Город О… мало изменился
в течение этих восьми
лет; но дом Марьи Дмитриевны как будто помолодел: его недавно выкрашенные стены белели приветно и стекла раскрытых окон румянились и блестели на заходившем
солнце; из этих окон неслись на улицу радостные легкие звуки звонких молодых голосов, беспрерывного смеха; весь дом, казалось, кипел жизнью и переливался весельем через край.
Кожин сам отворил и провел гостя не
в избу, а
в огород, где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее на
солнце, как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня,
в которой
летом работы было совсем мало.
Это были пытальные, которые человек, пишущий эти строки, видел назад тому
лет около пяти, — пытальные,
в которые не западал луч
солнца.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять
лет, как я не видал как следует восхода
солнца. То карточная игра, то пьянство, то
в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела.
Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
Наконец мороз и
солнце высушили остальные снопы, и дружно принялись доканчивать возку, несколько запоздавшую
в этот
год.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и
в самом начале
лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана
в стога, а по другим местам она выгорела от летнего
солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
— Когда был я мальчишкой
лет десяти, то захотелось мне поймать
солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал
солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать
солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
Случалось ли вам
летом лечь спать днем
в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате
солнца, открыть глаза и
в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц
в саду и увидать насекомых, которые вьются
в отверстии окна, просвечивая на
солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти
в сад порадоваться жизнью?
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию
лет своих, и
в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный
в тридцатых
годах при каком-то издании, особенно когда сидел
летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом
солнца.
Мой дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья
в год с того момента, как я сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы называете меня Вашим
солнцем, так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом, на подвиге которого будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить и умиротворить мою бедствующую и грешную душу.
— Да, господа, много-таки я
в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. —
В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход
солнца на берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе,
в одно и то же время и восходит, и заходит — где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а
летом тюленей ловят!
Чем выше
солнце, тем больше птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я слышу
в нем прощальную песнь
лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются
в песню. А
в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
Я вспоминаю, что, кажется, не было
лета, когда бы за Волгою не горели леса; каждогодно
в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое
солнце, потеряв лучи, смотрит на землю, как больное око.
Есть прелестный подбор цветов этого времени
года: красные, белые, розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой «любишь-не-любишь» с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на
солнце и
в молодости и голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики.
— Так вот такие высокие дома. И сверху донизу набиты людьми. Живут эти люди
в маленьких конурах, точно птицы
в клетках, человек по десяти
в каждой, так что всем и воздуху-то не хватает. А другие внизу живут, под самой землей,
в сырости и холоде; случается, что
солнца у себя
в комнате круглый
год не видят.
«Многие тысячи
лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход
солнца, есть страна большой реки,
в той стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтобы укрыться
в ней от
солнца, жестоко жаркого там.
Пришедши
в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому
году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию
в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще
лет на пять, а потом мелькал
в редкие минуты, как
солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
Для многих она покажется непонятною; для многих даже невыносимы палящие лучи летнего полдневного
солнца, которое, отражаясь
в воде, действует с удвоенною силою; но я всегда любил и люблю жары нашего кратковременного
лета.
— Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти
в почву и
в конце концов охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы
лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг
солнца?
Старый рыбак, как все простолюдины, вставал очень рано.
Летом и весною просыпался он вместе с жаворонками, зимою и осенью — вместе с
солнцем. На другое утро после разговора, описанного
в предыдущей главе, пробуждение его совершилось еще раньше. Это была первая ночь, проведенная им на открытом воздухе.
Жаркий луч
солнца, скользнув между листами яблони и захватив на пути своем верхушку шалаша, падал на руки Дуни, разливая прозрачный, желтоватый полусвет на свежее, еще прекрасное лицо ее.
В двух шагах от Дуни и дедушки Кондратия резвился мальчик
лет одиннадцати с белокурыми вьющимися волосами, свежими глазами и лицом таким же кругленьким и румяным, как яблоки, которые над ними висели.
До
лета прошлого
года другою гордостью квартала была Нунча, торговка овощами, — самый веселый человек
в мире и первая красавица нашего угла, — над ним
солнце стоит всегда немножко дольше, чем над другими частями города. Фонтан, конечно, остался доныне таким, как был всегда; всё более желтея от времени, он долго будет удивлять иностранцев забавной своей красотою, — мраморные дети не стареют и не устают
в играх.
Ах, прекрасны звезды
в небе полуночи — знаю!
И прекрасно
солнце в ясный полдень
лета — знаю!
Очи моей милой всех цветов прекрасней — знаю!
И ее улыбка ласковее
солнца — знаю!
Пепе —
лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пестрые лохмотья болтаются на узких плечах,
в бесчисленные дыры выглядывает кожа, темная от
солнца и грязи.
— Полсотни
лет тому назад, синьор, — говорит старик,
в тон шороху волн и звону цикад, — был однажды вот такой же веселый и звучный день, когда всё смеется и поет. Моему отцу было сорок, мне — шестнадцать, и я был влюблен, это — неизбежно
в шестнадцать
лет и при хорошем
солнце.