И вот они плавно, описывая широкие круги, вздымаются вверх,
в голубую глубину неба, плывут, сверкая серебром и снегом оперения, все выше.
Неточные совпадения
— Понимаете: небеса!
Глубина,
голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю
голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые
в голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
Казалось, спокойствие поздней любви родителей отразилось
в характере дочери этою недетскою рассудительностью, плавным спокойствием движений, задумчивостью и
глубиной голубых глаз.
На ней было белое платье с
голубыми подковками, старенькое, но чистое, гладко причесанные волосы лежали на груди толстой, короткой косой. Глаза у нее — большие, серьезные,
в их спокойной
глубине горел
голубой огонек, освещая худенькое, остроносое лицо. Она приятно улыбалась, но — не понравилась мне. Вся ее болезненная фигура как будто говорила...
Они из белых стали сразу темно-голубыми, синели и пропали
в глубине темно-синими.
Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающие возвращения из
глубины неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг к другу, далеко — как их
голуби от земли — ушли от веяния жизни;
в этот час они просто — дети, не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг к другу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, как птицам
в небе.
И он опять поднялся кверху из
глубин моря, этот страшный
голубой меч, поднялся, сверкая, снова рассек ночь и снова лег уже
в другом направлении.
Было часов десять утра; легкая рябь чешуей вспыхивала на блестящей поверхности пруда и быстро исчезала, и
в воде снова целиком отражалось высокое, бледно-голубое небо с разбросанными по нему грядами перистых облачков;
в глубине пруда виднелась зеленая стена леса, несколько пашен и небольшой пароход, который с величайшим трудом тащил на буксире три барки, нагруженные дровами.
Он молча смотрел во все глаза на Тасю, и
в глубине этих добрых
голубых глаз виднелось столько сочувствия, доброты и ласки…
Прохор вышел. Иван Захарыч снял дорожную куртку и повесил ее
в шкап. Он был франтоват и чистоплотен. Кабинет по отделке совсем не походил на другие комнаты дома: ковер, дорогие обои, огромный письменный стол, триповая мебель, хорошие гравюры
в черных нарядных рамках. На одной стене висело несколько ружей и кинжалов, с лисьей шкурой посредине.
В глубине алькова стояла кровать — бронзовая, с
голубым атласным одеялом.
Смотришь — чистенькие окошечки, на них горшочки с красным перцем и бальзаминами, по сторонам пришпилены белые «фиранки», на крышах воркуют
голуби, и
в глубине двориков хлопотливо кудахчут куры, и вдруг почему-то и зачем-то придут сюда какие-то сторонние люди и всё это разломают…