Неточные совпадения
Не так ли, благодетели?»
— Так! — отвечали странники,
А про себя подумали:
«Колом сбивал их, что ли, ты
Молиться
в барский
дом?..»
«Зато, скажу не хвастая,
Любил меня
мужик!
Мужик я пьяный, ветреный,
В амбаре крысы с голоду
Подохли,
дом пустехонек,
А не взял бы, свидетель Бог,
Я за такую каторгу
И тысячи рублей,
Когда б не знал доподлинно,
Что я перед последышем
Стою… что он куражится
По воле по моей...
(
В те времена хорошие
В России
дома не было,
Ни школы, где б не спорили
О русском
мужике...
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к
дому. При словах
мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его голове, ослепляя его своим светом.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело пошли к
дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с
мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было
в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Матери не нравились
в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость
в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь
в деревне, с занятиями скотиной и
мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный
в ее дочь, ездил
в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя
в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Целый день этот Левин, разговаривая с приказчиком и
мужиками и
дома разговаривая с женою, с Долли, с детьми ее, с тестем, думал об одном и одном, что занимало его
в это время помимо хозяйственных забот, и во всем искал отношения к своему вопросу: «что же я такое? и где я? и зачем я здесь?»
— Милушкин, кирпичник! мог поставить печь
в каком угодно
доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы
в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот
мужик один станет за всех,
в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин.
— Направо, — сказал
мужик. — Это будет тебе дорога
в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь
дом, каменный,
в два этажа, господский
дом,
в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру,
в новый
дом,
в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил
мужик с книжкой
в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
К довершению всего,
мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться
в одном
доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами,
в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
— Поболталась я
в Москве,
в Питере. Видела и слышала
в одном купеческом
доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне рассказывал о нем: Томилин, жирный, рыжий, весь
в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный
мужик и крепко обозлен: должно быть, честолюбие не удовлетворено.
— Вы, на горке,
в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом,
в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи говорит. Раздразнили
мужика и все дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и продолжал поучительно...
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы
домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали
в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые
мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Он мотнул головой и пошел прочь,
в сторону, а Самгин, напомнив себе: «Слабоумный», — воротился назад к
дому, чувствуя
в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние
мужики, но и лысый и
мужик с чугунными ногами были одеты
в добротные пиджаки, оба —
в сапогах.
Если же не это, так он звал Обломова
в деревню, поверить свои дела, встряхнуть запущенную жизнь
мужиков, поверить и определить свой доход и при себе распорядиться постройкой нового
дома.
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще
в плане моем определил ему особый
дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе
в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен,
в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как
в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу
в добре,
в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А
в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб;
мужики все
в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
В ней даже есть робость, свойственная многим женщинам: она, правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет
в обморок от падения стула, но побоится пойти подальше от
дома, своротит, завидя
мужика, который ей покажется подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, — все по-женски.
Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка
в Обломовку, постройка
дома, заклад
в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с
мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание
в суде.
Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра
мужикам, Нехлюдов пошел к управляющему и, обсудив с ним за чаем еще раз вопрос о том, как ликвидировать всё хозяйство, совершенно успокоившись
в этом отношении, вошел
в приготовленную для него комнату большого
дома, всегда отводившуюся для приема гостей.
Он служил на Кавказе, где он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда русскими
мужиками, обстриженными и одетыми
в мундиры и вооруженными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои
дома и семьи.
— Они дома-с… — почтительно докладывал он, пропуская Привалова на лестницу с бархатным ковром и экзотическими растениями по сторонам. Пропустив гостя, он захлопнул дверь под носом у
мужиков. — Прут, сиволапые, прямо
в двери, — ворчал он, забегая немного вперед Привалова.
— Матушка ты наша, Надежда Васильевна, — говорила одна сгорбленная старушка, — ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь.
Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь
дом везет,
в поле колотится
в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
Увидав направо
в домишке свет, подошел, постучался
в ставни и откликнувшегося мещанина, которому принадлежал домишко, попросил помочь ему дотащить
мужика в частный
дом, обещая тут же дать за то три рубля.
—
Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел
в избу с пучком полевой земляники
в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от
мужика.
Покинутый всеми родными и всеми посторонними, он жил один-одинехонек
в своем большом
доме на Тверском бульваре, притеснял свою дворню и разорял
мужиков.
Мужики жили исправно и через меру барщиной не отягощались; дворовые смотрели весело, несмотря на то, что
в доме царствовала вечная сутолока по случаю беспрерывно сменявших друг друга гостей.
По праздникам (а
в будни только по ночам)
мужики и бабы вольны управляться у себя, а затем, пока тягловые рабочие томятся на барщине, мальчики и девочки работают
дома легкую работу: сушат сено, вяжут снопы и проч.
Коляновская спокойно возражала: вот этот
дом,
в котором мы сидим, и все
в этом
доме до последнего стула сделано ее
мужиками.
Дом в городе строили они же, и всем распоряжался умный старый
мужик…
Писарь сделал Вахрушке выразительный знак, и неизвестный человек исчез
в дверях волости.
Мужики все время стояли без шапок, даже когда дроги исчезли, подняв облако пыли. Они постояли еще несколько времени, погалдели и разбрелись по
домам, благо уже солнце закатилось и с реки потянуло сыростью. Кое-где
в избах мелькали огоньки. С ревом и блеяньем прошло стадо, возвращавшееся с поля. Трудовой крестьянский день кончался.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается
в богатых селах. Везде было то же уныние, как и
в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду
мужики, — все равно работы нигде не было, а
дома сидеть не у чего. Более малодушные уходили из
дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Общество всегда возмущалось тюремными порядками и
в то же время всякий шаг к улучшению быта арестантов встречало протестом, вроде, например, такого замечания: «Нехорошо, если
мужик в тюрьме или на каторге будет жить лучше, чем
дома».
Глафира Петровна опять завладела всем
в доме; опять начали ходить с заднего крыльца приказчики, бурмистры, простые
мужики к «старой колотовке» — так прозывали ее дворовые люди.
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился
дома. Это был испитой
мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший
дом, единственный новый
дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул,
в чем дело.
Взятый
в дом зять Прокопий был смирный и работящий
мужик, который умел оставаться
в тестевом
доме совершенно незаметным.
Яша «старался» на Мутяшке
в партии Кишкина, а
дома из
мужиков оставался один безответный зять Прокопий.
Молодые
мужики вообще как-то сторонились от стариков, а
в больших туляцких семьях они не смели пикнуть, когда большак
дома.
Старший сын, Федор, был смирный и забитый
мужик, не могший служить опорой
дому в качестве большака.
— Надо полагать, что так… На заводе-то одни
мужики робят, а бабы шишляются только по-домашнему, а
в крестьянах баба-то наравне с
мужиком: она и
дома, и
в поле, и за робятами, и за скотиной, и она же всю семью обряжает. Наварлыжились наши заводские бабы к легкому житью, ну, им и не стало ходу. Вся причина
в бабах…
Петр Елисеич без шапки бегом бросился к конторе и издали еще махал руками
мужикам, чтобы несли больного
в господский
дом. Голиковский дождался, пока принесли «убившегося»
в сарайную к Сидору Карпычу, и с удивлением посмотрел на побелевшую от страха Нюрочку.
По вечерам
в калитку
дома входили три личности. Первая из этих личностей был высокий рыжий атлет
в полушубке, человек свирепого и решительного вида; вторая, его товарищ, был прекоренастый черный
мужик с волосами, нависшими на лоб. Он был слеп, угрюм и молчалив.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали,
в которых
в каждом
доме жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников,
мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это
в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне
в первый раз пришел
в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
— Ну, опекуном там, что ли, очень мне нужно это! — возразила ему с досадой m-me Пиколова и продолжала: — Только вы знаете, какие нынче года были:
мужики, которые побогатей были, холерой померли; пожар тоже
в доме у него случился; рожь вон все сам-друг родилась… Он
в опекунской-то совет и не платил… «Из чего, говорит, мне платить-то?.. У меня вон, говорит, какие все несчастия
в имении».
Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого
мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам
дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти
в уездный город,
в острог.
Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа
в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий
мужик даже заметил ей...
— Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь,
мужики — плуты… Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я
в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру.
А попал туда раз — и
в другой придешь. Дома-то у
мужика стены голые, у другого и печка-то к вечеру выстыла, а
в кабак он придет — там и светло, и тепло, и людно, и хозяин ласковый — таково весело косушечками постукивает. Ну, и выходит, что хоть мы и не маленькие, а
в нашем сословии одно что-нибудь: либо
в кабак иди, либо, ежели себя соблюсти хочешь, запрись
дома да и сиди
в четырех стенах, словно чумной.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось.
Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот
в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси
в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь
в трактире
мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!