Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести
в трепет добродетельную
душу. Я еще той
веры, что человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то, что видим.
Он не видел ничего невозможного и несообразного
в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею
верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет
в его
душе, и он испытывает здесь на земле уже полное спасение.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей
вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что
в его
душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо
в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
«Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, — так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А
вера — не
вера — я не знаю, что это такое, — но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело
в душе.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения
души, потому что
в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже и без
веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
Теперь припомнил он, что видел
в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал
веру и
душу.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова
душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать
в ней за святую
веру.
— Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня
в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми
душу растлевает». Я ведь
в социалисты пошел по
вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
Но уже где-то глубоко
в душе моей зреет зерно истинной
веры, моей!
Лекция была озаглавлена «Интеллект и рок», —
в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам «рок не что иное, как маска Сатаны — Прометея»; «Прометей — это тот, кто первый внушил человеку
в раю неведения страсть к познанию, и с той поры девственная, жаждущая
веры душа богоподобного человека сгорает
в Прометеевом огне; материализм — это серый пепел ее».
«
В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. —
В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только
в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой
веры, ни устойчивого неверия».
Обломов хотя и прожил молодость
в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но
в душе у него теплилась
вера в дружбу,
в любовь,
в людскую честь, и сколько ни ошибался он
в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и
веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Переработает ли
в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя
Вера и читала
в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней
Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой
в душу?
Он шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал
Веру, но уважал против воли, как
в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную
душу.
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с
Верой. — Как узнать, что у ней
в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
Вере становилось тепло
в груди, легче на сердце. Она внутренно вставала на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что
в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир
в душу, что
душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась
в цветник.
Он
в чистых формах все выливал образ
Веры и, чертя его бессознательно и непритворно, чертил и образ своей страсти, отражая
в ней, иногда наивно и смешно, и все, что было светлого, честного
в его собственной
душе и чего требовала его
душа от другого человека и от женщины.
Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман, который производился над людьми этой
веры, и
в душе смеявшихся над нею, большинство верило, что
в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов: «Иисусе сладчайший»и «помилось» заключается таинственная сила, посредством которой можно приобресть большие удобства
в этой и
в будущей жизни.
Он верил не
в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для
души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, —
в это нельзя верить, — а верил
в то, что надо верить
в эту
веру.
Смотритель был такой доброй
души человек, что он никак не мог бы жить так, если бы не находил поддержки
в этой
вере.
— Устрой, господи, все на пользу! — крестился старик. — На что лучше… Николай-то Иваныч золотая
душа, ежели его
в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им на первых порах… Только же и слово сказал: «
в семена пойду!» Ах ты, господи батюшко!
Но оставить человека
в этой
вере в непоколебимую прочность мещанского царства значило бы допустить гибель человека, смерть его
души.
— Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей
веры в бессмертие
души их? — спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
«Кто-то посетил мою
душу в тот час», — говорил он потом с твердою
верой в слова свои…
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и
вера твоя поганая, а
душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне
в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда
в первый раз взглянет на
Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на
душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы
в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер
в обществе хороших знакомых.
В их решении лежало верное сознание живой
души в народе, чутье их было проницательнее их разумения. Они поняли, что современное состояние России, как бы тягостно ни было, — не смертельная болезнь. И
в то время как у Чаадаева слабо мерцает возможность спасения лиц, а не народа — у славян явно проглядывает мысль о гибели лиц, захваченных современной эпохой, и
вера в спасение народа.
Это не неуверенность
в себе, это сомнение
веры, это страстное желание подтверждения, ненужного слова любви, которое так дорого нам. Да, это беспокойство зарождающегося творчества, это тревожное озирание
души зачавшей.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу
в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько
душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках,
Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Но нет, здесь
в душе горит
вера — сильная, живая.
Мы вернулись
в Ровно;
в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою
веру. Ложась спать,
в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии
в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы
в пользу бессмертия
души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Впоследствии «простая»
вера разлетелась, и
в моем воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и умер с мукой
в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
В его
душе теплилось свое увлечение, я сказал бы — своя
вера.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть
в глубине
души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его
вере».
Даже у тех русских, которые не только не имеют православной
веры, но даже воздвигают гонение на православную церковь, остается
в глубине
души слой, формированный православием.
Грановский хочет остаться верен идеализму, дорожит
верой в бессмертие
души, он противник социализма, думая, что социализм враждебен личности,
в то время как Герцен и Белинский переходят к социализму и атеизму.
Идея переселения
души, отделения
души от плоти этого мира и перехода из этого мира
в совершенно иной, противоположна
вере в воскресение плоти и космическое спасение человечества и мира путем Церкви и истории.
Именно те, которые переносят
веру и мистику исключительно
в субъективную действительность человеческого духа, те, которые отрицают мистическую реальность бытия и пути соединения с ней, отрицают чудесную тайну преосуществления
в мире объективном,
в мировой
душе, те должны быть признаны рационалистами.
Вера в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой
веры не может быть никакой задачи жизни и самое лучшее поскорее умереть, смертью отделить
душу от тела, уйти из мира.
Эта незыблемая, непоколебимая
вера в то, что истина дана
в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя подниматься, не имея под собой твердыни божественного, не имея благодатной помощи, будучи оставленным и покинутым, от вселенской
души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
Христианство даже не есть
вера в бессмертие
души,
в естественную ее трансформацию, а
вера в воскресение, которое должно быть вселенски завоевано, исторически подготовлено, должно быть делом всего космоса.
Отщепленной от народного целого интеллигенции всего мира поверилось, что она окончательно вступила
в третий фазис развития, окончательно освободилась от пережитков прошлого, что знанием для нее исчерпывается восприятие мира и сознательное отношение к миру, что все человечество тогда лишь станет на высоту самосознания, когда вырвет из своей
души семя
веры и отдастся гордому, самодержавному, всесильному знанию.
Он утих и — к чему таить правду? — постарел не одним лицом и телом, постарел
душою; сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные, и трудно и почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил
веры в добро, постоянство воли, охоты к деятельности.
— Парня я выдеру сам
в волости, а вот девку-то выворотить… Главная причина —
вера у Кожиных другая. Грех великий я на
душу приму, ежели оставлю это дело так…
Под «народностью» Уваров разумел крепостное право.] и вообще нет той
веры в светлую для страны будущность, которая живила нас, когда мы пивали за тайное
души желание.
— Поверьте, господа, что
душой отдыхаешь среди молодежи от всех этих житейских дрязг, — говорил он, придавая своему жесткому и порочному лицу по-актерски преувеличенное и неправдоподобное выражение растроганности.Эта
вера в святой идеал, эти честные порывы!.. Что может быть выше и чище нашего русского студенчества?.. Кельнер! Шампанскава-а! — заорал он вдруг оглушительно и треснул кулаком по столу.
— Свято место не должно быть пусто. Там, где бог живет, — место наболевшее. Ежели выпадает он из
души, — рана будет
в ней — вот! Надо, Павел,
веру новую придумать… надо сотворить бога — друга людям!
Я эти деньги, что от них взял, двадцать пять рублей, сейчас положил
в бедный монастырь — вклад за Грушину
душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня определить, где я могу скорее за
веру умереть.
Dixi et animam levavi, [Сказал — и облегчил
душу] или
в русском переводе: сказал — и стошнило меня. Дальше этого profession de foi [исповедания
веры] идти было некуда. Я очень был рад, что
в эту минуту наш поезд остановился и шафнер объявил, что мы на полчаса свободны для обеда.
Когда исповедь кончилась и я, преодолев стыд, сказал все, что было у меня на
душе, он положил мне на голову руки и своим звучным, тихим голосом произнес: «Да будет, сын мой, над тобою благословение отца небесного, да сохранит он
в тебе навсегда
веру, кротость и смирение. Аминь».