Неточные совпадения
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. «Это что? кто-то едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову.
В сорока шагах от него, ему навстречу,
по той большой дороге-муравке,
по которой он шел, ехала четверней
карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом
по колее, так что колеса бежали
по гладкому.
Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее прошлого года
в карете, рассказал ей, как он шел с покоса
по большой
дороге и встретил ее.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую
дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у
кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал
в парк вдвоем, являлся
в другие часы, когда тетки спали или бывали
в церкви, и, не успевая, не показывал глаз
по неделе.
Изредка он выезжал из дому
по делам
в дорогой старинной
карете, на паре прекрасных лошадей, со своим бывшим крепостным кучером, имени которого никто не знал, а звали его все «Лапша».
И сам прыгнул
в карету за Настасьей Филипповной и затворил дверцы. Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил
по лошадям. Келлер сваливал потом на нечаянность: «Еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы не допустил!» — объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил с Бурдовским другой экипаж, тут же случившийся, и бросился было
в погоню, но раздумал, уже
дорогой, что «во всяком случае поздно! Силой не воротишь».
Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, —
по Москве, говорят,
в карете проедет, дурно делается, а
по здешним
дорогам и жива бы не доехала…
Егор Егорыч, хоть ему, видимо, не хотелось расставаться с Сусанной, согласился однако, вследствие чего gnadige Frau пересела
в карету, взяв на всякий случай от мужа все пузырьки с лекарствами, везомые им для адмиральши, а Сверстов влез
в бричку к Егору Егорычу, и они повернули с большой
дороги, а
карета поехала дальше
по прежнему пути.
Нового Палкинского трактира вовсе не существовало, и вообще около Песков и Лиговки был полупустырь; о железноконной
дороге и помину не было, да не было еще и омнибусов; словом, огулом, скопом, демократического передвижения не происходило
по всему Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали больше
в каретах; вместо пролеток тогда были дрожки, на которые мужчины садились верхом.
А
по сю сторону реки стояла старушка,
в белом чепце и белом капоте; опираясь на руку горничной, она махала платком, тяжелым и мокрым от слез, человеку, высунувшемуся из дормеза, и он махал платком, —
дорога шла немного вправо; когда
карета заворотила туда, видна была только задняя сторона, но и ее скоро закрыло облаком пыли, и пыль эта рассеялась, и, кроме
дороги, ничего не было видно, а старушка все еще стояла, поднимаясь на цыпочки и стараясь что-то разглядеть.
В числе лиц, собравшихся 18 августа к двенадцати часам на площадку железной
дороги, находился и Литвинов. Незадолго перед тем он встретил Ирину: она сидела
в открытой
карете с своим мужем и другим, уже пожилым, господином. Она увидала Литвинова, и он это заметил; что-то темное пробежало
по ее глазам, но она тотчас же закрылась от него зонтиком.
Но это только так казалось, потому что когда Рогожин спросил предводителя: не было ли ему беспокойно ехать
в карете на передней лавочке, а тот ему ответил, что это случилось
по необходимости, потому что его экипаж
дорогою сломался, то княгиня послала Дон-Кихоту взгляд, который тот должен был понять как укоризну за свое скорое суждение.
Анна Юрьевна довольно долго шла из
кареты до кабинета. Она была на этот раз, как и следует молодой,
в дорогом голубом платье,
в очень моложавой шляпе и
в туго-туго обтягивающих ее пухлые руки перчатках; выражение лица у ней, впрочем, было далеко не веселое.
По обыкновению тяжело дыша и тотчас же усаживаясь
в кресло, она начала...
— Едемте-с! — сказал князь, и через несколько времени они уже катили
в его
карете по дороге к Останкину.
Так спросите об этом у голландцев, у всего Рейнского союза; поезжайте
в Швейцарию,
в Италию; взгляните на утесистые, непроходимые горы, некогда отчаяние несчастных путешественников, а теперь прорезанные широкими
дорогами,
по которым вы можете, княгиня, прогуливаться
в своем ландо [четырехместной
карете (франц.)] спокойнее, чем
по Невскому проспекту; спросите
в Террачине и Неаполе: куда девались бесчисленные шайки бандитов, от которых не было проезда
в южной Италии; сравните нынешнее просвещение Европы с прежними предрассудками и невежеством, и после этого не понимайте, если хотите, какие бесчисленные выгоды влечет за собою присутствие этого гения, колоссального, как мир, и неизбежного, как судьба.
К этому же дню,
в ожидании приезда матери нашей
в желтой
карете шестериком, за два дня выгонялись крестьяне справлять довольно крутой и длинный спуск
по лесной
дороге к речке Ядринке, за которою тотчас
дорога подымалась
по отлогому взлобку к воротам усадьбы.
Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до головы и, как ребенок, стал обсматривать себя беспрестанно; накупил духов, помад, нанял, не торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно
в магазине
дорогой лорнет, нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более нежели было нужно, завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза
по городу
в карете без всякой причины, объелся без меры конфектов
в кондитерской и зашел к ресторану французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о китайском государстве.
В 1800-х годах,
в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных
дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось
в наше время, —
в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая
в Петербург
в повозке или
карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток
по мягкой, пыльной или грязной
дороге и верили
в пожарские котлеты,
в валдайские колокольчики и бублики, — когда
в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах
в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, —
в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, —
в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Когда немного погодя доктор сел
в коляску и поехал, глаза его всё еще продолжали глядеть презрительно. Было темно, гораздо темнее, чем час тому назад. Красный полумесяц уже ушел за холм, и сторожившие его тучи темными пятнами лежали около звезд.
Карета с красными огнями застучала
по дороге и перегнала доктора. Это ехал Абогин протестовать, делать глупости…
— Аль завидно, — отвечал Серега, приподнимаясь и довертывая около ног полы армяка. — Пущай! Эх вы, любезные! — крикнул он на лошадей, взмахнув кнутиком; и
карета и коляска с своими седоками, чемоданами и важами, скрываясь
в сером осеннем тумане, шибко покатились
по мокрой
дороге.
— Нет, я поеду, — сказала больная, подняла глаза к небу, сложила руки и стала шептать несвязные слова. — Боже мой! за что же? — говорила она, и слезы лились сильнее. Она долго и горячо молилась, но
в груди так же было больно и тесно,
в небе,
в полях и
по дороге было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась на грязь
дороги, на крыши, на
карету и на тулупы ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, мазали и закладывали
карету.
Лакей, облокотившись на свое кресло, дремал на козлах, почтовый ямщик, покрикивая бойко, гнал крупную потную четверку, изредка оглядываясь на другого ямщика, покрикивавшего сзади
в коляске. Параллельные широкие следы шин ровно и шибко стлались
по известковой грязи
дороги. Небо было серо и холодно, сырая мгла сыпалась на поля и
дорогу.
В карете было душно и пахло одеколоном и пылью. Больная потянула назад голову и медленно открыла глаза. Большие глаза были блестящи и прекрасного темного цвета.
Когда архиерей садился
в карету, чтобы ехать домой, то
по всему саду, освещенному луной, разливался веселый, красивый звон
дорогих, тяжелых колоколов.
Дорога от монастыря до города шла
по песку, надо было ехать шагом; и
по обе стороны
кареты,
в лунном свете, ярком и покойном, плелись
по песку богомольны.
— Конечно, — согласился он, — что ж! Вы думаете, я, как парижский лавочник или limonadier [хозяин кафе (фр.).], забастую с рентой и буду ходить
в домино играть, или по-российски
в трех
каретах буду ездить, или палаццо выведу на Комском озере и там хор музыкантов, балет, оперу заведу? Нет,
дорогой Иван Алексеевич, не так я на это дело гляжу-с!.. Силу надо себе приготовить… общественную… политическую…
Рассказал ему Палтусов о поручении генерала. Они много смеялись и с хохотом въехали во двор старого университета. Палтусов оглянул ряд экипажей,
карету архиерея с форейтором
в меховой шапке и синем кафтане, и ему стало жаль своего ученья, целых трех лет хождения на лекции. И он мог бы быть теперь кандидатом. Пошел бы
по другой
дороге, стремился бы не к тому, к чему его влекут теперь Китай-город и его обыватели.
По кончине князя Алексея Юрьича Василиса каялась, что княгиню Варвару Михайловну, только что из Заборья они выехали, задней
дорогой подвезли к Розовому павильону, а наместо ее посадили
в карету больную Аришку. Когда же
дорогой Аришке смерть приключилась, заместо княгини ее схоронили.
Для содержания себя
в Петербурге гвардейскому офицеру требовалось очень много. Ему нельзя было обойтись без содержания шести или,
по крайней мере, четырех лошадей, без хорошей и
дорогой новомодной
кареты, без нескольких мундиров, из которых каждый стоил 120 рублей, без множества статской
дорогой одежды: фраков, жилетов, сюртуков, плащей и ценных шуб и прочего.
Когда мы сели
в карету, любопытство подстрекнуло меня выглянуть из окна: я увидел, что Фюренгофа насильно втащили
в карету Адольфа, а этот с Елисаветой сел
в колымагу Фюренгофову; затем оба экипажа поскакали
по дороге в Дерпт.
— Не скажешь ли чего мне, Люда? — пытливо спросила дочь княгиня Васса Семеновна, когда
карета выехала из ворот княжеского дома и покатила
по дороге в Зиновьево.
По окольной
дороге, прежде столь уединенной, вместо баронской
кареты, едва двигавшейся из Мариенбурга
по пескам и заключавшей
в себе прекрасную девушку и старика, лютеранского пастора, вместо высокого шведского рыцаря, на тощей, высокой лошади ехавшего подле экипажа, как тень его, пробирались к Мариенбургу то азиятские всадники на летучих конях своих, то увалистая артиллерия, то пехота русская.
Наконец час отъезда наступил. Мать и дочь сели
в карету и поехали
по хорошо знакомой княжне Людмиле
дороге. Князь встретил
дорогих гостей на крыльце своего дома. Он был несколько бледен. Это сразу заметили и княгиня и княжна. Да это было и немудрено, так как он не спал почти целую ночь.
Луиза, пришед
в себя, хотела говорить — не могла… казалось, искала кого-то глазами, рыдая, бросилась на грудь матери, потом на руки Бира, и, увлеченная им и Адольфом, отнесена через сад к мельничной плотине, где ожидала их
карета, запряженная четырьмя бойкими лошадьми. Кое-как посадили
в нее Луизу; Адольф и Бир сели
по бокам ее. Экипаж помчался
по дороге к Пернову: он должен был, где окажется возможность, поворотить
в Ринген, где поблизости баронесса имела мызу.
На Фурштадтской улице, почти
в самом ее начале,
по правой руке,
по направлению к Воскресенскому проспекту, останавливалось множество
карет у шикарного подъезда роскошного дома, и многочисленные гости, мужчины, дамы, закутанные
в дорогие шубы и ротонды, поднявшись
по лестнице до бельэтажа, входили
в открытые настежь двери.
Первые дни он хотя с трудом, но выносил
дорогу. Потом это ему сделалось не
по силам, и он принужден был остановиться
в деревне, невдалеке от Вильны. Лежа на лавке
в крестьянской избе, он стонал
в голос, перемежая стоны молитвами и жалея, что не умер
в Италии. Однако припадки болезни мало-помалу стихли, больного опять положили
в карету и повезли дальше.
Уже
в карете,
по дороге домой, Сергей Сергеевич вынул переданные ему начальницей пансиона бумаги и стал читать метрическое свидетельство Ирены. Содержание этого документа так поразило его, что он не
в состоянии был не только сосредоточиться на мысли, что рассказать его пленнице о ее матери, но даже решить вопрос, следует ли давать эту бумагу
в руки Ирены.
Было уже около одиннадцати часов утра… Вадим Петрович сидел на кушетке с ногами, укутанными толстым пледом.
По комнате вдоль и поперек ходил Лебедянцев. Через полчаса должна была вернуться с железной
дороги карета,
в которой поехала встречать Леонтину Вера Ивановна.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух
в карете по этой самой
дороге, и что государь опасно ранен.
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней
в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись
в окно
кареты, чему-то радостно и грустно улыбалась.