Неточные совпадения
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но
на дворе было жарче, чем
в комнате; поставили льду около
кровати — ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел
в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться
на ее постели,
на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала
на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась
на край
кровати.
В комнате было темно, он лежал
на кровати, закутавшись, как давеча,
в одеяло, под окном выл ветер.
Блестели золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная
кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди
комнаты вокруг стола. Около двери,
в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных
в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Пузатый комод и
на нем трюмо
в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое
на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка
комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против
кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и
на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку с окном
в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало
в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против
кровати — печка с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка
на комоде, флаконы, коробочки, зеркало
на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность
комнаты.
Самгин оглядывался.
Комната была обставлена, как
в дорогом отеле, треть ее отделялась темно-синей драпировкой, за нею — широкая
кровать, оттуда доносился очень сильный запах духов. Два открытых окна выходили
в небольшой старый сад, ограниченный стеною, сплошь покрытой плющом, вершины деревьев поднимались
на высоту окон, сладковато пахучая сырость втекала
в комнату,
в ней было сумрачно и душно. И
в духоте этой извивался тонкий, бабий голосок, вычерчивая словесные узоры...
Около полуночи Клим незаметно ушел к себе, тотчас разделся и лег, оглушенный, усталый. Но он забыл запереть дверь, и через несколько минут
в комнату влез Дмитрий, присел
на кровать и заговорил, счастливо улыбаясь...
По ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх
в ее
комнату и был неприятно удивлен:
на пружинной сетке
кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло у окна —
в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов
на подоконниках нет.
Говоря, он смотрел
в потолок и не видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить
на кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя среди
комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
Ногою
в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся
на пол, сдвинула вещи со стола
на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел
на кушетку, присматриваясь. Углы
комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок
кровати, окно
в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух
комнаты густо напитан духами.
Вдруг глаза его остановились
на знакомых предметах: вся
комната завалена была его добром. Столы
в пыли; стулья, грудой наваленные
на кровать; тюфяки, посуда
в беспорядке, шкафы.
Райский увел Козлова
в старый дом, посмотреть его
комнату, куда бабушка велела поставить ему
кровать и
на ночь вытопить печь и тотчас же вставить рамы.
Князь проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал через стену его стон и тотчас побежал к нему; застал же его сидящим
на кровати,
в халате, но до того испуганного уединением, светом одинокой лампы и чужой
комнатой, что, когда я вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я бросился к нему, и когда он разглядел, что это я, то со слезами радости начал меня обнимать.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул
в мою
комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою
кровать, лицом
в подушку, и — плакал, плакал.
В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Комната,
в которой я очутился, была небольшой, весьма нехитро меблированный нумер обыкновенного петербургского шамбр-гарни средней руки. Сам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет.
На полу валялись два чемодана, наполовину лишь разобранные. Угол
комнаты был загорожен ширмами, закрывавшими
кровать.
Комната девушки с двумя окнами выходила
в сад и походила
на монашескую келью по своей скромной обстановке: обтянутый пестрым ситцем диванчик у одной стены, четыре стула, железная
кровать в углу, комод и шкаф с книгами, письменный стол, маленький рабочий столик с швейной машиной — вот и все.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее
на руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой
комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку
на кровать и впился
в ее губы поцелуем.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал
в комнату, где плясали девки. Но ее там не было.
В голубой
комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал
на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела
в углу,
на сундуке, и, склонившись с руками и с головой
на подле стоявшую
кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
В комнате,
в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у
кровати его, подняли
на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик
в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Я отвел ему маленькую
комнату,
в которой поставил
кровать, деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть
на полу или чаще
на кровати, поджав под себя ноги по-турецки.
В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
В задней
комнате дома, сырой и темной,
на убогой
кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся
на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась
в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять
в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по
комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал
на грязную лестницу, Матрена, подсматривая
в щель Верочкиной
комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается,
в кухню не попала, а очутилась
в спальной под
кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Вошед
в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и
кровать стояли
на прежних местах; но
на окнах уже не было цветов, и все кругом показывало ветхость и небрежение.
В моей
комнате стояла
кровать без тюфяка, маленький столик,
на нем кружка с водой, возле стул,
в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег
на голую
кровать и закурил трубку.
Бедные работники оставались покинутыми
на произвол судьбы,
в больницах не было довольно
кроватей, у полиции не было достаточно гробов, и
в домах, битком набитых разными семьями, тела оставались дня по два во внутренних
комнатах.
А именно: все время, покуда она жила
в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом;
кровать ее ставили
в той же
комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой
комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей
на ассигнации и посылали зимой
в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже летом
в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две
кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой,
на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
Было необыкновенно трогательно, как накануне смерти умирающий Мури пробрался с трудом
в комнату Лидии, которая сама уже была тяжело больна, и вскочил к ней
на кровать, он пришел попрощаться.
После ее приезда
в Москву вот что произошло со мной: я лежал
в своей
комнате,
на кровати,
в состоянии полусна; я ясно видел
комнату,
в углу против меня была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел
в этот угол и вдруг под образом увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица ее было ужасное, как бы одержимое темной силой; я очень сосредоточенно смотрел
на нее и духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное лицо растаяло.
Войдя
в классную
комнату, он кинул
на ближайшую
кровать сивую смушковую шапку.
Усталый, с холодом
в душе, я вернулся
в комнату и стал
на колени
в своей
кровати, чтобы сказать обычные молитвы. Говорил я их неохотно, машинально и наскоро…
В середине одной из молитв
в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул
в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал бога…
Она не стала пить чай, хотя отец и Ечкин каждый вечер ждали ее возвращения, как было и сегодня, а прошла прямо
в свою
комнату, заперлась
на крючок и бросилась
на кровать.
Состоит он из нескольких корпусов барачной системы, [Лазарет занимает площадь
в 8574 кв. саж., состоит из 11 построек, расположенных
на трех пунктах: 1) административный корпус, вмещающий
в себе аптеку, хирургическую
комнату и приемный покой, 4 барака, кухня с женским отделением при ней и часовня, — это собственно и называется лазаретом; затем 2) 2 корпуса для сифилитиков, мужчин и женщин, кухня и надзирательская; 3) 2 корпуса, занятые эпидемическим отделением.] рассчитан
на 180
кроватей.
Молодой чиновник, поэт, о котором я упоминал вначале, снимал
комнату со множеством образов, парадною
кроватью с пологом и даже с ковром
на стене,
на котором изображен всадник, стреляющий
в тигра.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и
в той
комнате, а
на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая,
в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал,
в ожидании тощей груди.
Нюрочке это не понравилось. Что он хотел сказать этим? Наконец, она совсем не подавала ни малейшего повода для этого фамильярного тона. Она молча ушла к себе
в комнату и не показывалась к ужину. Катря довершила остальное. Она пришла
в комнату Нюрочки, присела
на кровать и, мотнув головой
в сторону столовой, проговорила...
Ужин прошел очень скучно. Петр Елисеич больше молчал и старался не смотреть
на гостью. Она осталась ночевать и расположилась
в комнате Нюрочки. Катря и Домнушка принесли ей
кровать из бывшей
комнаты Сидора Карпыча. Перед тем как ложиться спать, Анфиса Егоровна подробно осмотрела все комоды и даже пересчитала Нюрочкино белье.
В каждой
комнате: железная
кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной.
На конторке чернильница и подсвечник со щипцами.
В доме шептались, как при опасном больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны
комнату; сама Лиза молча лежала
на кровати Евгении Петровны. У нее был лихорадочный озноб.
Солнце, совсем спускаясь к закату, слабо освещало бледно-оранжевым светом окна и трепетно отражалось
на противоположных стенах. Одни
комнаты были совершенно пусты,
в других оставалась кое-какая мебель, закрытая или простынями, или просто рогожами. Только одни
кровати не были ничем покрыты и производили неприятное впечатление своими пустыми досками.
Доктор, пройдя первую
комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто не отзывался. Он нащупал араповскую
кровать и диван, — тоже никого нет. Розанов толкнул дверь
в узенький чуланчик. Из-под пола показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба. Из творила
на него пахнуло сыростью, а трепетный свет из ямы
в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со всех сторон.
Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошел
в чуланчик, взял с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал ее; наконец, снял со стены висевший над
кроватью револьвер и остановился, смотря то
на окно
комнаты, то
на дуло пистолета.
Она привела его
в свою
комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и
на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над
кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося
в своем гареме, с кальяном во рту;
на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся
на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин
в углу
на табуретке, за
кроватью.
В комнате было так темно, что я видел только образ матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к
кровати, поставили
на колени, мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были
в большой милости, сидели теперь у печки
на стульях, а мы у дедушки
на кровати; видя, что он не обращает
на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия
в наших разговорах, уходили потихоньку из
комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Один раз как-то без него я заглянул даже
в дедушкину
комнату: она была пуста, все вещи куда-то вынесли, стояла только
в углу его скамеечка и
кровать с веревочным переплетом, посредине которого лежал тонкий лубок, покрытый войлоком, а
на войлоке спали поочередно который-нибудь из чтецов псалтыря.
Я подумал, что дедушка умер; пораженный и испуганный этой мыслью, я сам не помню, как очутился
в комнате своих двоюродных сестриц, как взлез
на тетушкину
кровать и забился
в угол за подушки.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью ушли
в свою
комнату без дверей и окон, а как она не представляла никакой защиты, то сели
на кровать под рединный полог, и хотя душно было сидеть под ним, но зато спокойно.
И действительно,
в то самое время, как между Марьей Петровной и Митенькой происходила описанная выше сцена, Сенечка лежал
на кровати в Петенькиной
комнате и, несмотря
на ощущаемую
в желудке тяжесть, никак-таки не мог сомкнуть глаза свои.