Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит
в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А
муж,
муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет
в комнату, ничего не расскажет!
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего
мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат.
В походке,
в движениях,
в звуке голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда не видала
в нем. Он вошел
в комнату и, не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и, взяв ключи, отворил ящик.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где
муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел
в ее
комнату. И не думая и не замечая того, есть кто
в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на
мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Не успела еще Долли встать, чтоб итти навстречу
мужу, как внизу, из окна
комнаты,
в которой учился Гриша, выскочил Левин и ссадил Гришу.
На темном фоне стен четко выступали фарфоровые фигурки. Самгин подумал, что Елизавета Спивак чужая здесь, что эта
комната для мечтательной блондинки, очень лирической, влюбленной
в мужа и стихи. А эта встала и, поставив пред
мужем ноты, спела незнакомую Климу бравурную песенку на французском языке, закончив ее ликующим криком...
Но после свадьбы доступ
в барские покои ей сделался свободнее. Она помогала Захару, и
в комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности
мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее.
Таким образом опять все заглохло бы
в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего
мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали
в запущенных покоях.
В это время
в комнату вошел высокий, широкоплечий генерал. Это был
муж графини Чарской, отставной министр.
Жена узнала и, застав раз
мужа одного
в комнате с Катюшей, бросилась бить ее.
Отдельная
комната для старшей дочери была самым обидным новшеством для Марьи Степановны и, как бельмо, всегда мозолила ей глаза. Она никогда не заглядывала сюда, как и на половину
мужа. У Верочки не было своей
комнаты, да она и не нуждалась
в ней, околачиваясь по всему дому.
Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела на пьяного
мужа и молча вышла из
комнаты. Ей было ужасно жарко, жарко до того, что решительно ни о чем не хотелось думать; она уже позабыла о пьяном хохотавшем
муже, когда вошла
в следующую
комнату.
— Буду
мужем ее,
в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду
в другую
комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать, на посылках бегать…
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится
в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной
комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных
комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, —
муж, то есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Половину времени Вера Павловна тихо сидела
в своей
комнате одна, отсылая
мужа, половину времени он сидел подле нее и успокоивал ее все теми же немногими словами, конечно, больше не словами, а тем, что голос его был ровен и спокоен, разумеется, не бог знает как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя
в ее
комнату, — как тихо он говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, — и не «друг мой», а «Вера Павловна»: — простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я говорил: да, жену и
мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот же тебе! —
муж получил пощечину. — Вот же тебе! — другая пощечина. — Вот как тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и назиданий матери, вбежавший
в комнату, застал Марью Алексевну еще
в полном жару преподавания.
Проходит два дня. Вера Павловна опять нежится после обеда, нет, не нежится, а только лежит и думает, и лежит она
в своей
комнате, на своей кроватке.
Муж сидит подле нее, обнял ее, Тоже думает.
Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и выходит из кареты пышная дама, и мужчина с дамой, и входят они к ней
в комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня
муж наряжает! и дама эта — Верочка.
— Милое дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал
в оскорблениях. Мой
муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем
в вашу
комнату и переговорим. Слушайте меня, дитя мое.
Это значит, что
муж может начинать делать чай: поутру он делает чай, и что Вера Павловна, — нет,
в своей
комнате она не Вера Павловна, а Верочка, — начинает одеваться.
Вера Павловна нежится;
в своей
комнате бывает она теперь только, когда
мужа нет дома или когда он работает, — да нет, и когда работает, она часто сидит у него
в кабинете; когда заметит, что мешает, что работа требует полного внимания, тогда зачем же мешать?
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши
в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера
в театре? Я уже знаю все это от
мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и
в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
Проходит месяц. Вера Павловна нежится после обеда на своем широком, маленьком, мягком диванчике
в комнате своей и
мужа, то есть
в кабинете
мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой к его груди, но она задумывается; он целует ее, но не проходит задумчивость ее, и на глазах чуть ли не готовы навернуться слезы.
Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого, кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль теперь передвинут из
комнаты Веры Павловны
в зал, но это мало спасает Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна тоже бросили рояль и сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако, что
мужу все-таки просторно сидеть: ведь диван широкий; то есть не совсем уж просторно, но она обняла
мужа одною рукою, поэтому сидеть ему все-таки ловко.
Не будучи
в состоянии угомонить этот тайный голос, она бесцельно бродила по опустелым
комнатам, вглядывалась
в церковь, под сенью которой раскинулось сельское кладбище, и припоминала. Старик
муж в могиле, дети разбрелись во все стороны, старые слуги вымерли, к новым она примениться не может… не пора ли и ей очистить место для других?
Это была первая размолвка, но она длилась целый день. Воротившись к Сухаревой, Милочка весь вечер проплакала и осыпала
мужа укорами. Очевидно, душевные ее силы начали понемногу раскрываться, только совсем не
в ту сторону, где ждал ее Бурмакин. Он ходил взад и вперед по
комнате, ероша волосы и не зная, что предпринять.
Ужинают на воздухе, под липами, потому что
в комнатах уже стемнело. На столе стоят кружки с молоком и куски оставшейся от обеда солонины. Филанида Протасьевна отдает
мужу отчет за свой хозяйственный день.
Такое поведение, конечно, больше всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного
мужа, а теперь жених-то
в одну руку с ней все делал и даже сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя. Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег, и Лиодор пропадет на день, на два. Когда он показывался где-нибудь на дворе, девушки сбивались, как овечье стадо,
в одну
комнату и запирались на ключ.
Муж вором лезет
в дверь да тишком укладывается
в кровать, а жена
в одном белье со свечой из капитановой
комнаты выходит.
Дяди мои поместились
в отдельной столовой, из которой, кроме двери
в залу, был ход через общую, или проходную,
комнату в большую столярную; прежде это была горница,
в которой у покойного дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь
в ней жил и работал столяр Михей,
муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.
Нам отвели большой кабинет, из которого была одна дверь
в столовую, а другая —
в спальню; спальню также отдали нам;
в обеих
комнатах, лучших
в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего
мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки с своими
мужьями;
в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то
в столярной, а остальные три тетушки помещались
в комнате бабушки, рядом с горницей больного дедушки.
Мари некоторое время оставалась
в прежнем положении, но как только раздались голоса
в номере ее
мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей
в ту
комнату, и приложила ухо к замочной скважине.
Страдалица этого уже не выдержала: она питает к
мужу физиологическое отвращение, она убегает от него и запирается
в своей
комнате.
— Ужасный, — повторила Фатеева. — Когда мы с ним переехали
в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на
мужа — и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка… Тогда он перестал меня кормить,
комнаты моей не топил.
— А это вот — угольная, или чайная, как ее прежде называли, — продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор
в очень уютную и совершенно
в стороне находящуюся
комнату. — Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая
комната была покойного отца
мужа. Я здесь буду вас ожидать! — прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
— А что же вы не сказали того, что
муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая лица своего
в комнату: вообще
в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.
П е р
в ы й. И
муж, ты говоришь,
в соседней
комнате… ха-ха!
А тут еще Яшка Кормилицын… — со злостью думала девушка, начиная торопливо ходить по
комнате из угла
в угол. — Вот это было бы мило: madame Кормилицына, Гликерия Витальевна Кормилицына… Прелестно!
Муж, который не умеет ни встать, ни сесть… Нужно быть идиоткой, чтобы слушать этого долговолосого дурня…
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и ушла
в свою
комнату и стала вспоминать, как
в ее семье не хотели выдавать ее замуж, считая
мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего ребенка, равнодушие
мужа к этой потере и возненавидела
мужа так, что подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
Сделавшись
мужем и женой, они не оставили ни прежних привычек, ни бездомовой жизни; обедали
в определенный час
в кухмистерской, продолжали жить
в меблированных нумерах, где занимали две
комнаты, и, кроме того, обязаны были иметь карманные деньги на извозчика, на завтрак, на подачки сторожам и нумерной прислуге и на прочую мелочь.
И никаких непроизвольных скандалов при этом не возникало, даже если
муж дамы сердца находился
в соседней
комнате.
— А! царство ему небесное! Он мне каждый год, — обратилась она к Санину, —
в феврале, ко дню моего рождения, все
комнаты убирал камелиями. Но для этого еще не стоит жить
в Петербурге зимой. Что, ему, пожалуй, за семьдесят лет было? — спросила она
мужа.
Часто, глядя на нее, когда она, улыбающаяся, румяная от зимнего холоду, счастливая сознанием своей красоты, возвращалась с визитов и, сняв шляпу, подходила осмотреться
в зеркало, или, шумя пышным бальным открытым платьем, стыдясь и вместе гордясь перед слугами, проходила
в карету, или дома, когда у нас бывали маленькие вечера,
в закрытом шелковом платье и каких-то тонких кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но красивой улыбкой, — я думал, глядя на нее: что бы сказали те, которые восхищались ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам оставаясь дома, после двенадцати часов дожидаясь
мужа из клуба,
в каком-нибудь капоте, с нечесаными волосами, как тень ходила по слабо освещенным
комнатам.
Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную женщину, что она, не сказав более ни слова
мужу, ушла к себе
в комнату и там легла
в постель. Егор Егорыч,
в свою очередь, тоже был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать письмо и отправить на почту.
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти не ели, но зато Сверстов все ел и все выпил, что было на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом, был совершенно не утомлен и нисколько не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла, что
мужу ее и Егору Егорычу желалось остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на то, что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться
в свою
комнату.
По деревенским обычаям, обоим супругам была отведена общая спальня,
в которую войдя после ужина, они хоть и затворились, но комнатная прислуга кузьмищевская, долго еще продолжавшая ходить мимо этой
комнаты, очень хорошо слышала, что супруги бранились, или, точнее сказать, Миропа Дмитриевна принялась ругать
мужа на все корки и при этом, к удивлению молодых горничных, произнесла такие слова, что хоть бы
в пору и мужику, а Аггей Никитич на ее брань мычал только или произносил глухим голосом...
Поутру gnadige Frau проснулась ранее
мужа и, усевшись
в соседней
комнате около приготовленного для нее туалетного столика, принялась размышлять опять о том же, как им будет житься
в чужом все-таки доме.
Gnadige Frau поняла справедливость слов
мужа и окончательно ушла
в свою
комнату, а Сверстов тотчас принялся писать предполагаемое им письмо, окончив которое он немедля же загасил свечку, хлобыснулся на свою постель и заснул крепчайшим сном.