Неточные совпадения
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы лучше видеть.
В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и
один за другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были
секунды разницы, имевшие для них большое значение.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни
одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
— Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет… — здесь герой наш
одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: — это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! — он был
в арифметике силен.
Петр Петрович несколько
секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого
в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его
одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается
одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Но тотчас же над переносьем его явилась глубокая складка, сдвинула густые брови
в одну линию, и на
секунду его круглые глаза ночной птицы как будто слились
в один глаз, формою как восьмерка. Это было до того странно, что Самгин едва удержался, чтоб не отшатнуться.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая на
секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека,
один из них шел точно
в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки
в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
В этом ему помогли две мухи: опустясь на горбик чайной ложки, они торопливо насладились друг другом, и
одна исчезла
в воздухе тотчас, другая через две-три
секунды после нее.
Одну свечку погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое,
в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком свечи более ярко, чем остальные, Осип жевал хлеб, прихлебывая чай, шевелился, все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев на него несколько
секунд, закрыл глаза, но ему помешала дремать, разбудила негромкая четкая речь Осипа.
Колокол ударял твердо и определенно по
одному разу
в две или даже
в три
секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы,
в красной церкви напротив Тушара, —
в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «
в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и на тощих березках
в палисаднике тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему
в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел
в кабинете минуты три и ни на
одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas,
в гостиной Агриппины Филипьевны несколько
секунд стояло гробовое молчание. Все думали об
одном и том же — о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем могли остаться следы приваловских миллионов.
Веришь ли, никогда этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы
в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел тогда
секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви —
один волосок!
А для тебя, Порфирий,
одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь
в окрестностях казака, так сию же
секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!
— Мне это платье нравится. Подождите
одну секунду, маменька: я только возьму
в своей комнате
одну вещь.
Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере Павловне
в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова
в одну и ту же
секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.
Одна из девушек побежала исполнить приказание, а матушка осталась у окна, любопытствуя, что будет дальше. Через несколько
секунд посланная уж поравнялась с балагуром, на бегу выхватила из его рук гармонику и бросилась
в сторону. Иван ударился вдогонку, но, по несчастью, ноги у него заплелись, и он с размаху растянулся всем туловищем на землю.
— Молится, — с удивлением сказала
одна, и, постояв еще несколько
секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я стоял на улице, охваченный особенным радостным предчувствием. Кажется, это была моя последняя молитва, проникнутая живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская молитва о крыльях. Как я был глуп тогда… Просил,
в сущности, игрушек… Теперь я знал, о чем я молился, и радостное предчувствие казалось мне ответом…
Через несколько
секунд дело объяснилось: зоркие глаза начальника края успели из-за фартука усмотреть, что ученики, стоявшие
в палисаднике, не сняли шапок. Они, конечно, сейчас же исправили свою оплошность, и только
один, брат хозяйки, — малыш, кажется, из второго класса, — глядел, выпучив глаза и разинув рот, на странного генерала, неизвестно зачем трусившего грузным аллюром через улицу… Безак вбежал
в палисадник, схватил гимназиста за ухо и передал подбежавшим полицейским...
Станица сивок никогда не садится прямо на землю: кружась беспрестанно, то свиваясь
в густое облако, то развиваясь широкою пеленою, начинает она делать свои круги все ниже и ниже и, опустясь уже близко к земле, вдруг с шумом покрывает целую десятину; ни
одной секунды не оставаясь
в покое, озимые куры проворно разбегаются во все стороны.
— Разве на
одну секунду… Я пришел за советом. Я, конечно, живу без практических целей, но, уважая самого себя и… деловитость,
в которой так манкирует русский человек, говоря вообще… желаю поставить себя, и жену мою, и детей моих
в положение…
одним словом, князь, я ищу совета.
И сам прыгнул
в карету за Настасьей Филипповной и затворил дверцы. Кучер не сомневался ни
одной минуты и ударил по лошадям. Келлер сваливал потом на нечаянность: «Еще
одна секунда, и я бы нашелся, я бы не допустил!» — объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил с Бурдовским другой экипаж, тут же случившийся, и бросился было
в погоню, но раздумал, уже дорогой, что «во всяком случае поздно! Силой не воротишь».
Только князь Лев Николаевич остался на
одну секунду на месте, как бы
в нерешимости, да Евгений Павлович всё еще стоял, не опомнившись.
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука не подымется на такого, как я; даже и женщина теперь не ударит; даже Ганечка не ударит! Хоть
одно время вчера я так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об заклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Вы думаете: «Положим, его не надо бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — даже должно…» У вас на лице написано, что вы это думаете,
в эту самую
секунду.
Два давешних глаза, те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся
в нише, тоже успел уже ступить из нее
один шаг.
Одну секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
Он быстро схватил со стола бокал, рванулся с места и
в одно мгновение подошел к сходу с террасы. Князь побежал было за ним, но случилось так, что, как нарочно,
в это самое мгновение Евгений Павлович протянул ему руку прощаясь. Прошла
одна секунда, и вдруг всеобщий крик раздался на террасе. Затем наступила минута чрезвычайного смятения.
— Ну, так… оставайтесь лучше вы все здесь, а я пойду сначала
одна, вы же сейчас за мной,
в ту же
секунду приходите; так лучше.
Что мне во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую
секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня
в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я
один выкидыш, и только по малодушию моему до сих пор не хотел понять это!
Через несколько
секунд раздался выстрел, после которого
в погребе послышался отчаянный визг боли и испуга. Цепь громыхнула, дернулась, и
в это же время послышался крик Арапова, опять визг; еще пять —
один за другим
в мгновение ока последовавших выстрелов, и Арапов, бледный и растрепанный, с левою ладонью у сердца и с теплым пистолетом
в правой руке выбежал из чулана.
Как будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало давить меня
в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось только
одну секунду: на глазах показались слезы, и мне стало легче.
Но мы уже входили. Услышав еще из кухни голоса, я остановил на
одну секунду доктора и вслушался
в последнюю фразу князя. Затем раздался отвратительный хохот его и отчаянное восклицание Наташи: «О боже мой!»
В эту минуту я отворил дверь и бросился на князя.
И действительно, через несколько
секунд с нашим тарантасом поравнялся рослый мужик, имевший крайне озабоченный вид. Лицо у него было бледное, глаза мутные, волоса взъерошенные, губы сочились и что-то без умолку лепетали.
В каждой руке у него было по подкове, которыми он звякал
одна об другую.
Я на
секунду провинчен серыми, холодными буравчиками глаз. Не знаю, увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная цель опять на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее
одному из державших меня — и я снова свободен, т. е., вернее, снова заключен
в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на
секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни — все дрожит…
И, сливаясь
в единое, миллионнорукое тело,
в одну и ту же, назначенную Скрижалью,
секунду, мы подносим ложки ко рту и
в одну и ту же
секунду выходим на прогулку и идем
в аудиториум,
в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну…
Одну секунду во мне — то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола — она рядом с I, разъяренная… Но только
секунду — и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если
в яркий день вы, входя
в комнату, по рассеянности повернули выключатель — лампочка загорелась, но как будто ее и нет — такая смешная, бедная, ненужная…
I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала — я слушал — весь слушал. И вспомнилось… нет: сверкнуло
в одну сотую
секунды…
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером — она была только человеком, она существовала только как метафизическая субстанция оскорбления, нанесенного Единому Государству. Но
одно какое-то ее движение — заворачивая, она согнула бедра налево — и мне вдруг ясно: я знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело — мои глаза, мои губы, мои руки знают его, —
в тот момент я был
в этом совершенно уверен.
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию… ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S — мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне,
в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на
секунду — какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось
одно — раздувающиеся, розово-коричневые жабры…
Он тоже знал ее, и от этого мне было еще мучительней, но, может быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду
один в эту последнюю мою
секунду…
Кают-компания. Над инструментами, картами — объезженные серой щетиной головы — и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех
в горсть —
одним взглядом — и назад, по коридору, по трапу, вниз,
в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб,
в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли,
в не перестающей ни на
секунду, чуть заметной дрожи — стрелки на циферблатах…
Ближе — прислонившись ко мне плечом — и мы
одно, из нее переливается
в меня — и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому «нужно». Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону — и впиться
в магнит. Камню, брошенному вверх,
секунду поколебаться — и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз — и умереть.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На
один мельчайший дифференциал
секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний
в его жизни — и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
Трудно передать мои ощущения
в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно из другого мира,
в течение нескольких
секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трех пар детских ног! Но вскоре затих и он. Я был
один, точно
в гробу,
в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.
Потом случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он вовсе не спал, даже не задремал ни на
секунду, а просто
в течение
одного только момента лежал без мыслей, закрыв глаза. И вдруг он неожиданно застал себя бодрствующим, с прежней тоской на душе. Но
в комнате уже было темно. Оказалось, что
в этом непонятном состоянии умственного оцепенения прошло более пяти часов.
Вот пройдет еще двадцать — тридцать лет —
одна секунда в том времени, которое было до меня и будет после меня.
Из лагеря
в город вела только
одна дорога — через полотно железной дороги, которое
в этом месте проходило
в крутой и глубокой выемке. Ромашов по узкой, плотно утоптанной, почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз и стал с трудом взбираться по другому откосу. Еще с середины подъема он заметил, что кто-то стоит наверху
в кителе и
в шинеле внакидку. Остановившись на несколько
секунд и прищурившись, он узнал Николаева.
Он передал это князю, который,
в свою очередь, тоже хорошо понимая настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно хотела быть у Калиновича, то ни на
одну секунду не оставлял ее с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.
В это время перед самой ротой мгновенно вспыхнуло пламя, раздался ужаснейший треск, оглушил всю роту, и высоко
в воздухе зашуршели камни и осколки (по крайней мере
секунд через 50
один камень упал сверху и отбил ногу солдату). Это была бомба с элевационного станка, и то, что она попала
в роту, доказывало, что французы заметили колонну.
Санин ни
одной секунды не сомневался
в том, что присутствие его
в салоне «князя Полозова» было как нельзя лучше известно самой хозяйке; весь форс состоял
в том, чтобы показать свои волосы, которые были точно хороши.
Или вечером сидишь
один с сальной свечой
в своей комнате; вдруг на
секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от книги и видишь, что везде
в дверях, по углам темно, и слышишь, что везде
в доме тихо, — опять невозможно не остановиться и не слушать этой тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери
в темную комнату, и долго-долго не пробыть
в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам.