Гаснут восковые свечи перед образами, сильнее пахнет воском, в полумраке красными огоньками мигают лампадки, народ начинает выходить из церкви. На клиросе высокий седой и кудрявый дьячок, по прозванию Иван Великий, неразборчивым басом бормочет молитвы. Выходит батюшка, уже не в блестящей ризе, а
в темной рясе, только с епитрахилью, становится перед царскими вратами. И бурно-весело, опьяненный радостью, хор гремит...
Неточные совпадения
На диване полулежала сухонькая девица
в темном платье «реформ», похожем на
рясу монахини, над нею склонился Дмитрий и гудел...
Поп пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь: стал длиннее, тоньше, на костлявом лице его,
в тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя
в потолок, оправляя волосы,
ряса его развевалась
тёмными крыльями, и, несмотря на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Никита полз к окну, хватаясь руками за плечи брата, спинку кровати, стульев;
ряса висела на нём, как парус на сломанной мачте; садясь у окна, он, открыв рот, смотрел вниз,
в сад и
в даль, на
тёмную, сердитую щетину леса.
Тощий, сутулый поп пришёл вечером, тихонько сел
в угол; он всегда засовывал длинное тело своё глубоко
в углы, где потемнее, тесней; он как будто прятался от стыда. Его фигура
в старенькой
тёмной рясе почти сливалась с
тёмной кожей кресла, на сумрачном фоне тускло выступало только пятно лица его; стеклянной пылью блестели на волосах висков капельки растаявшего снега, и, как всегда, он зажал реденькую, но длинную бороду свою
в костлявый кулак.
А может быть, столкнет его судьба с хорошим человеком, — есть они на Руси и
в рясах, и
в пиджаках, и
в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный человек
темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Это был старик шестидесяти пяти лет, дряхлый не по летам, костлявый и сутуловатый, с старчески
темным, исхудалым лицом, с красными веками и длинной, узкой, как у рыбы, спиной; одет он был
в щегольскую светло-лиловую, но слишком просторную для него
рясу (подаренную ему вдовою одного недавно умершего молодого священника),
в суконный кафтан с широким кожаным поясом и
в неуклюжие сапоги, размер и цвет которых ясно показывал, что о.
Дьякон удивленно поглядел на
темное лицо Анастасия, на его распахнувшуюся
рясу, похожую
в потемках на крылья, и пожал плечами.
Затем на кафедру взошел молодой священник
в темной шелковой
рясе с академическим значком на груди. Историю Церкви я проходила
в институте, как и словесность, и историю культуры; тем не менее я поддалась сразу обаянию мягкого, льющегося
в самую душу голоса нашего законоучителя, повествовавшего нам о Византийском мире.
Это был розовый лист, павший на
рясу чернеца, лебедь, покоящийся
в темной осоке.