Неточные совпадения
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь
в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало
серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа,
с потолка свешивались кадила;
в белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая
в черный шелк.
Возвращение на фрегат было самое приятное время
в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха; кругом, на чистом горизонте, резко отделялись
черные силуэты пиков и лесов и ярко блистала зарница — вечное украшение небес
в здешних местах. Прямо на голову текли лучи звезд, как серебряные нити. Но вода была лучше всего: весла
с каждым ударом черпали чистейшее
серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она
в карете
в шесть лошадей,
с тремя маленькими барчатами и
с кормилицей, и
с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак
серебром — такая добрая барыня!..
Воображению Александрова «царь» рисуется золотым,
в готической короне, «государь» — ярко-синим
с серебром, «император» —
черным с золотом, а на голове шлем
с белым султаном.
В длинной раздвоенной бороде отца протопопа и
в его небольших усах, соединяющихся
с бородой у углов рта, мелькает еще несколько
черных волос, придающих ей вид
серебра, отделанного
чернью.
Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один —
в белой черкеске и высокой папахе
с чалмой, другой — офицер русской службы,
черный, горбоносый,
в синей черкеске,
с изобилием
серебра на одежде и на оружии.
Небольшого роста, прямой, как воин, и поджарый, точно грач, он благословлял собравшихся, безмолвно простирая к ним длинные кисти белых рук
с тонкими пальчиками, а пышноволосый, голубоглазый келейник ставил
в это время сзади него низенькое, обитое кожей кресло: старец, не оглядываясь, опускался
в него и, осторожно потрогав пальцами реденькую, точно из
серебра кованую бородку,
в которой ещё сохранилось несколько
чёрных волос, — поднимал голову и тёмные густые брови.
Кожемякину стало немного жалко старика, он вздохнул и снова осмотрел комнату, тесно заставленную сундуками и комодами. Блестели две горки, битком набитые
серебром: грудами чайных и столовых ложек, связанных верёвочками и лентами, десятками подстаканников, бокалов
с чернью, золочёных рюмок. На комодах стояли подсвечники, канделябры, несколько самоваров, а весь передний угол был густо завешан иконами
в ризах; комната напоминала лавку старьёвщика.
Черный осмотрел меня
с головы до ног и поднес вина. Я
в ответ вынул из кармана около рубля меди и
серебра, отсчитал полтинник и предложил поставить штоф от меня.
Между садов вьется узкая тропа, и по ней, тихо спускаясь
с камня на камень, идет к морю высокая женщина
в черном платье, оно выгорело на солнце до бурых пятен, и даже издали видны его заплаты. Голова ее не покрыта — блестит
серебро седых волос, мелкими кольцами они осыпают ее высокий лоб, виски и темную кожу щек; эти волосы, должно быть, невозможно причесать гладко.
На ее сухих плечах широкая и длинная — точно плащ — накидка золотистого шелка, обшитая кружевами, седые волосы маленькой, не по росту, головы прикрыты
черным кружевом,
в одной руке — красный зонт,
с длинной ручкой,
в другой —
черная бархатная сумка, шитая
серебром.
Градобоев.
В орде плетена, ручка
в серебро оправлена
с чернетью. Для друга не жаль. А уж какая пользительная!
Перед глазами двигалась
черная с серебром треугольная спина священника, и было почему-то приятно, что она такая необыкновенная, и на мгновение открывался ясный смысл
в том, что всегда было непонятно:
в синих полосках ладана,
в странности одежды, даже
в том, что какой-то совсем незначительный человек
с козлиной реденькой бородкой шепчет: «Раздавайте!», а сам, все так же на ходу, уверенно и громко отвечает священнику...
В полночь Успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идет сажен на пятьдесят впереди. Поле — пустынно, а все-таки я иду «
с предосторожностями», — так советовал Лавров, — насвистываю, напеваю, изображая «мастерового под хмельком». Надо мною лениво плывут
черные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят
серебром и сталью. За спиною сердито гудит город.
Иван Платоныч ласково потрепал меня по погону; потом полез
в карман, достал табачницу и начал свертывать толстейшую папиросу. Вложив ее
в огромный мундштук
с янтарем и надписью
чернью по
серебру: «Кавказ», а мундштук
в рот, он молча сунул табачницу мне. Мы закурили все трое, и капитан начал снова...
Так и случилось-с, что померла Наталья Васильевна, а ящичек
черного дерева,
с перламутровой инкрустацией и
с серебром-с, остался у ней
в бюро.
Крылья у ней кругловатые, желто-бурые,
с черными пятнушками, правильно расположенными, как будто
в графах; испод же крыльев, по Блуменбаху, «имеет на каждой стороне по 21 пятну серебряному», но
в действительности цвет их похож не на
серебро, а на перламутр.
А потом, как водится, начался кутеж; он, очень грустный, задумчивый и, по-видимому, не разделявший большого удовольствия, однако на моих глазах раскупорил бутылки три шампанского, и когда после ужина Аксюша, предмет всеобщего увлечения, закативши под самый лоб свои
черные глаза и
с замирающим от страсти голосом пропела: «Душа ль моя, душенька, душа ль, мил сердечный друг» и когда при этом один господин, достаточно выпивший, до того исполнился восторга, что выхватил из кармана целую пачку ассигнаций и бросил ей
в колена, и когда она, не ограничившись этим, пошла
с тарелочкой собирать посильную дань и
с прочих, Шамаев, не задумавшись, бросил ей двадцать рублей
серебром.
А Жилину пить хочется,
в горле пересохло; думает — хоть бы пришли проведать. Слышит — отпирают сарай. Пришел красный татарин, а
с ним другой, поменьше ростом, черноватенький. Глаза
черные, светлые, румяный, бородка маленькая, подстрижена; лицо веселое, все смеется. Одет черноватый еще лучше: бешмет шелковый синий, галунчиком обшит. Кинжал на поясе большой, серебряный; башмачки красные, сафьянные, тоже
серебром обшиты. А на тонких башмачках другие толстые башмаки. Шапка высокая, белого барашка.
После взаимных приветствий, между разговором, Воронцов объявил Разумовскому истинную причину своего приезда; последний потребовал проект указа, пробежал его глазами, встал тихо
с своих кресел, медленно подошел к комоду, на котором стоял ларец
черного дерева, окованный
серебром и выложенный перламутром, отыскал
в комоде ключ, отпер им ларец и из потаенного ящика вынул бумаги, обвитые
в розовый атлас, развернул их, атлас спрятал обратно
в ящик, а бумаги начал читать
с благоговейным вниманием.
Он был одет
в простой коричневый бешмет и
черную бурку; за поясом у него болтались нарядные
с серебряными рукоятками кинжалы и тяжелые пистолеты, тоже украшенные
серебром и
чернью. Кривая шашка висела сбоку…
Глазам Антона представился старик необыкновенного роста, втрое согнувшийся. Он стоял на коленах, опустив низко голову, которою упирался
в боковую доску шкапа. Лица его не было видно, но лекарь догадался, что это голова старика, потому что
чернь ее волос пробрана была нитями
серебра.
В нем не обнаруживалось малейшего движения.
С трудом освободил Антон этого человека или этот труп от его насильственного положения и еще
с большим трудом снес его на свою постель.
Один — толстый, затянутый кушаком
с набором из
серебра с чернью,
в котиковой шапке — перевел голубыми вожжами и выговорил тоном зажиточного мещанина, знающего хороших господ...