Неточные совпадения
И что ж?
Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными
строкамиЧитал духовными
глазамиДругие
строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.
Он отыскал, наконец, то, чего добивался, и стал читать;
строки прыгали в его
глазах, он, однако ж, дочел все «известие» и жадно принялся отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления.
Перевернув несколько страниц, написанных круглым, скучным почерком, он поймал
глазами фразу, выделенную из плотных
строк: «Значит: дух надобно ставить на первое место, прежде отца и сына, ибо отец и сын духом рождены, а не дух отцом».
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на
глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух
строках...
Но он не мог оторвать взгляда своего от игры морщин на измятом, добром лице, от изумительного блеска детских
глаз, которые, красноречиво договаривая каждую
строку стихов, придавали древним словам живой блеск и обаятельный, мягкий звон.
Но цвет жизни распустился и не дал плодов. Обломов отрезвился и только изредка, по указанию Штольца, пожалуй, и прочитывал ту или другую книгу, но не вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал
глазами по
строкам.
Иван Матвеевич взял письмо и привычными
глазами бегал по
строкам, а письмо слегка дрожало в его пальцах. Прочитав, он положил письмо на стол, а руки спрятал за спину.
Он походит, походит по комнате, потом ляжет и смотрит в потолок; возьмет книгу с этажерки, пробежит несколько
строк глазами, зевнет и начнет барабанить пальцами по столу.
Он опять пробегал рассеянно
строки — и вдруг
глаза у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав...
У Леонтия, напротив, билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми
глазами смотрел в минувшее. За
строкой он видел другую
строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете — карман, в котором она лежала.
Она подумала, подумала, потом опустила руку в карман, достала и другое письмо, пробежала его
глазами, взяла перо, тщательно вымарала некоторые слова и
строки в разных местах и подала ему.
Половодов вернулся домой в десять часов вечера, и, когда раздевался в передней, Семен подал ему полученную без него телеграмму. Пробежав несколько
строк, Половодов глухо застонал и бросился в ближайшее кресло: полученное известие поразило его, как удар грома и он несколько минут сидел в своем кресле с закрытыми
глазами, как ошеломленная птица. Телеграмма была от Оскара Филипыча, который извещал, что их дело выиграно и что Веревкин остался с носом.
Но в этот второй раз ее
глаза долго, неподвижно смотрели на немногие
строки письма, и эти светлые
глаза тускнели, тускнели, письмо выпало из ослабевших рук на швейный столик, она закрыла лицо руками, зарыдала.
Если эти
строки попадутся на
глаза самому Химику, я попрошу его их прочесть, ложась спать в постель, когда нервы ослаблены, и уверен, что он простит мне тогда дружескую болтовню, тем более что я храню серьезную и добрую память о нем.
В то самое утро, когда караван должен был отвалить, с Мурмоса прискакал нарочный: это было известие о смерти Анфисы Егоровны… Груздев рассчитывал рабочих на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую записочку от Васи. Пробежав
глазами несколько
строк, набросанных второпях карандашом, Груздев что-то хотел сказать, но только махнул рукой и зашатался на месте, точно его кто ударил.
Он попался впервые на
глаза Лихонину, и студент с удивлением и брезгливостью читал эти
строки, изложенные мертвым, казенным языком полицейских участков.
Когда Еспер Иваныч читал эти
строки, его
глаза явно наполнились слезами.
И вот — 21.30. В комнате слева — спущены шторы. В комнате справа — я вижу соседа: над книгой — его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб — огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне — после всего — с нею, с О? И справа — ясно чувствую на себе
глаза, отчетливо вижу морщины на лбу — ряд желтых, неразборчивых
строк; и мне почему-то кажется — эти
строки обо мне.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу — ряд желтых неразборчивых
строк. Иногда мы встречаемся
глазами — и тогда я чувствую: эти желтые
строки — обо мне.
Все это происходит от вашей близорукости, от того, что вы, господа Немвроды, не умеете читать за
строками, что вас поражает только то, что хлещет вам прямо в
глаза.
Глаза его пристально следят за
строками, но в лице ни один мускул не шевельнется.
Санин посмотрел ему вслед… взял газету и принялся читать. Но
глаза его напрасно бегали по
строкам: он не понимал ничего.
Как только вспомню эти
строки, так сейчас же приходит на ум солидный, чистенький-чистенький немец с брюшком, в цветном жилете с золотой цепью, блондин, с вьющейся бородой, гладко причесанный, с большими серыми
глазами, которыми как-то особо убедительно он всегда смотрел в
глаза собеседника.
Эти
строки единственные остались у меня в памяти из газеты, которая мозолила мне
глаза десятки лет в Москве во всех трактирах, ресторанах, конторах и магазинах. В доме Чебышева, на Большой Бронной, постоянном обиталище малоимущих студентов Московского университета, действительно оказались двое студентов Андреевых, над которыми побалагурили товарищи, и этим все и окончилось.
— Тише, братцы, — сказал Ларионыч и, тоже бросив работу, подошел к столу Ситанова, за которым я читал. Поэма волновала меня мучительно и сладко, у меня срывался голос, я плохо видел
строки стихов, слезы навертывались на
глаза. Но еще более волновало глухое, осторожное движение в мастерской, вся она тяжело ворочалась, и точно магнит тянул людей ко мне. Когда я кончил первую часть, почти все стояли вокруг стола, тесно прислонившись друг к другу, обнявшись, хмурясь и улыбаясь.
Положил перо и, закрыв
глаза, представил себе лицо Евгении, читающей эти
строки. В сердце было грустно и мирно.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол — с жёлтой страницы развёрнутой книги в
глаза бросилась
строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
На этом месте всхлипывание старушки превратилось вдруг в громкое рыдание, и дедушка Кондратий прервал чтение, потому что
глаза его вдруг плохо что-то, совсем плохо стали разбирать последние
строки; почерк оставался, однако ж, все так же четок и крупен. Но «затмение» дедушки Кондратия, как называл он временное свое ослепление, продолжалось недолго. Старик протер ладонью
глаза свои и снова стал читать...
К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в
глаза: она написана была кривыми
строками и совершенно дрожащей рукой.
Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: «Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви…» Написав эти
строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из
глаз ее слезы мгновенно иссякли.
Прошло часа два. Наталья собралась с духом, встала, отерла
глаза, засветила свечку, сожгла на ее пламени письмо Рудина до конца и пепел выкинула за окно. Потом она раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые попавшиеся ей
строки (она часто загадывала так по нем). Вот что ей вышло...
Вдруг стало стыдно читать газеты, в которых говорилось о казнях, расстрелах, и из каждой
строки глядела безумно-печальными
глазами окровавленная, дымящаяся, горящая, истерзанная Россия.
Лотохин (пробежав
глазами несколько
строк).
Глаза его так и бегали по
строкам, и рот слегка раскрылся.
Мало понимать то, что сказано, что написано; надобно понимать то, что светится в
глазах, что веет между
строк, надобно так усвоить себе книгу, чтоб выйти из нее.
Какое-то внутреннее чувство шептало ей не распечатывать таинственный конверт, но любопытство превозмогло, конверт сорван дрожащими руками, свеча придвинута, и
глаза ее жадно пробегают первые
строки. Письмо было написано приметно искаженным почерком, как будто боялись, что самые буквы изменят тайне. Вместо подписи имени, внизу рисовалась какая-то египетская каракула, очень похожая на пятна, видимые в луне, которым многие простолюдины придают какое-то символическое значение. Вот письмо от слова до слова...
Я показал ему, и он впился
глазами в эти
строки.
Мне ясно видно его задумчивое лицо, я слежу, как он водит пальцем по
строкам, качает головою, перевертывает страницу, снова пристально смотрит на нее, а потом переводит
глаза на меня.
Кругликов, все так же не торопясь, развернул бумагу, прочитал ее внимательно, долго переводил
глаза от
строки к
строке и потом сказал...
Домна Платоновна сморгнула набежавшую на один
глаз слезу и проговорила между
строк: «Даже теперь жалко, как вспомню, как я ее тогда обидела».
Его пример подействовал; два журналиста, в качестве литераторов, почли обязанностию написать каждый по теме; секретарь неаполитанского посольства и молодой <человек>, недавно возвратившихся из путешествия, бредя о Флоренции, положили в урну свои свернутые бумажки; наконец, одна некрасивая девица, по приказанию своей матери, со слезами на
глазах написала несколько
строк по-италиянски, и покраснев по уши, отдала их импровизатору, между тем как дамы смотрели на нее молча, с едва заметной усмешкою.
Он был в тот день не один; впрочем, его редко можно было застать одного. У него сидела какая-то приказная
строка, со старушечьим сморщенньм лицом, ястребиным носом и беспокойными
глазами, совершенно истасканное существо, недавно служившее в теплом местечке, а в настоящее время находившееся под судом. Держась одною рукою за галстук, а другою — за переднюю часть фрака, этот господин следил взором за Степаном Петровичем и, подождав, пока усядутся гости, проговорил с глубоким вздохом...
— Лопатный квадрат, оклад, а из оклада бессовестно-честные голубые
глаза. Да. И когда я от него же узнала, что есть такие, которых зарывают шпагой, такие, которые зарывают шпагой — “А меня лопатой — ну нет!”… И какой в этом восхитительный, всего старого мира — вызов, всего того века — формула: “Зарыта шпагой — не лопатой — Манон Леско!”. Ведь все ради этой
строки написано?
Теперь, когда я пишу эти
строки, в мои теплые окна злобно стучит осенний дождь и где-то надо мной воет ветер. Я гляжу на темное окно и на фоне ночного мрака силюсь создать силою воображения мою милую героиню… И я вижу ее с ее невинно-детским, наивным, добрым личиком и любящими
глазами. Мне хочется бросить перо и разорвать, сжечь то, что уже написано. К чему трогать память этого молодого, безгрешного существа?
Хвалынцев, отрывая
глаза от печатных
строк, мельком взглядывал на это лицо, и оно казалось ему еще более прекрасным в этом живом одушевлении гнева и ненависти.
В зале между тем продолжалась игра. Сусанна нехотя, медлительно разделась, нехотя легла в постель, нехотя принялась за книжку. Но вскоре
строки стали двоиться, пестрить, рябить и сплываться в
глазах, книжка неслышно выпала из руки на одеяло — Сусанна заснула.
Грохольский читал фельетон Незнакомца и после каждых десяти
строк взбрасывал свои голубые
глаза на Лизину спину…
Мы сейчас это поверим, — и Висленев засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира взяла его за руку и сказала, что никакой поверки не нужно: с этим она обернула пред
глазами Висленева бумажку, на которой он за несколько минут прочел «revenez bientôt» и указала на другие
строки, в которых резко отрицался Благочестивый Устин и все сообщения, сделанные от его имени презренною Ребеккой Шарп, а всего горестнее то, что открытие это было подписано авторитетным духом, именем которого, по спиритскому катехизису, не смеют злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.
И тотчас же, точно в насмешку над его неверием, не дальше как во второй
строке сверху резко бросилась в
глаза цифра 9499!
Находясь в нестерпимом жару болезни, я ничего не понял: ни адреса на конверте, ни того, что стояло на вынутом мною листке; бумага трепетала в моей руке, и
строки тряслись и путались, а
глаза ничего не видали.