Неточные совпадения
Крестьяне наши трезвые,
Поглядывая, слушая,
Идут своим путем.
Средь самой средь дороженьки
Какой-то парень тихонький
Большую яму выкопал.
«Что делаешь ты тут?»
— А хороню я матушку! —
«Дурак! какая матушка!
Гляди: поддевку новую
Ты
в землю закопал!
Иди скорей да хрюкалом
В канаву ляг, воды испей!
Авось, соскочит дурь...
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел,
глядя на
землю. «Это что? кто-то едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову.
В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.
Кабанов. Нет, постой! Уж на что еще хуже этого. Убить ее за это мало. Вот маменька говорит: ее надо живую
в землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то маменька приказала. Жаль мне смотреть-то на нее, пойми ты это, Кулигин. Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только плачет да тает, как воск. Вот я и убиваюсь,
глядя на нее.
— А! вот вы куда забрались! — раздался
в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный
в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «
земле»,
глядеть в «небо»… Знаете ли —
в этом есть какое-то особенное значение!
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот,
гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая
землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют
в землю, сгниет, и — никакого толку».
Ел Тагильский не торопясь, и насыщение не мешало ему говорить.
Глядя в тарелку, ловко обнажая вилкой и ножом кости цыпленка, он спросил: известен ли Самгину размер состояния Марины? И на отрицательный ответ сообщил: деньгами и
в стойких акциях около четырехсот тысяч,
землею на Урале и за Волгой
в Нижегородской губернии, вероятно, вдвое больше.
Самгин молчал,
глядя на площадь, испытывая боязнь перед открытым пространством. Ноги у него отяжелели, даже как будто примерзли к
земле. Егорша все говорил тихо, но возбужденно, помахивая шапкой
в лицо свое...
— Ты
в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно
глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на
земле живут.
— Да, муж говорит: ходкие книги, кажется, уже купил… Распутин, большевики… бессарабские помещики, — говорила она, вопросительно
глядя в лицо Самгина. — Все это поднимается, как будто из-под
земли, этой… Как ее? Из чего лава?
Часто погружались они
в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте:
земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом,
глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
— Дай этот грош нищему… Христа ради! — шептал он страстно, держа ладонь перед ней, — дай еще этого рая и ада вместе! дай жить, не зарывай меня живого
в землю!.. — едва слышно договаривал он,
глядя на нее с отчаянием.
Следя за ходом своей собственной страсти, как медик за болезнью, и как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта страсть — ложь, мираж, что надо прогнать, рассеять ee! «Но как? что надо теперь делать? — спрашивал он,
глядя на небо с облаками, углубляя взгляд
в землю, — что велит долг? — отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
Они, как служащие, были непроницаемы для чувства человеколюбия, как эта мощеная
земля для дождя, — думал Нехлюдов,
глядя на мощеный разноцветными камнями скат выемки, по которому дождевая вода не впитывалась
в землю, а сочилась ручейками.
Нехлюдов сел у окна,
глядя в сад и слушая.
В маленькое створчатое окно, слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом раскопанной
земли. На реке «тра-па-тап, тра-па-тап» — шлепали, перебивая друг друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
Он так и вздрогнул, точно испугался,
глядит — и вижу я, что этого мало, мало, да вдруг, так, как был,
в эполетах-то, бух ему
в ноги лбом до
земли: «Прости меня!» — говорю.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко горели на небе; мерцание их отражалось
в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво
глядел на уснувшую
землю. Высокие горы, беспредельный океан и глубокое темно-синее небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются,
глядят на вас, приникают к
земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают
в сторону; на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Я стал пристально
глядеть в ту сторону, — та же фигура словно выросла из
земли подле моих дрожек.
Взошла луна. Ясная ночь
глядела с неба на
землю. Свет месяца пробирался
в глубину темного леса и ложился по сухой траве длинными полосами. На
земле, на небе и всюду кругом было спокойно, и ничто не предвещало непогоды. Сидя у огня, мы попивали горячий чай и подтрунивали над гольдом.
Часов
в 8 утра солнечные лучи прорвались сквозь тучи и стали играть
в облаках тумана, освещая их своим золотистым светом.
Глядя на эту картину, я мысленно перенесся
в глубокое прошлое, когда над горячей поверхностью
земли носились еще тяжелые испарения.
И когда придет час меры
в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы
в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон
земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я,
глядя на его муки!
— Кабы всё-то знал, так бы многого, поди, люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на
землю, — на всех нас, да
в иную минуту как восплачет да как возрыдает: «Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!»
Слышен собачий визг. Очумелов
глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгая на трех ногах и оглядываясь, бежит собака. За ней гонится человек
в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на
землю и хватает собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: «Не пущай!» Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно из
земли выросши, собирается толпа.
И
в самом деле неинтересно
глядеть:
в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую,
землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк — и все-таки жаловался.
— Ну уж, мать, был киятер. Были мы
в Суконных банях. Вспарились, сели
в передбанник, да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под
землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять по
земле ходит». — «Как, говорим, по
земле ходит?» — «Ходит», говорит. А тут бабочка одна
в баню пошла, да как, мать моя, выскочит оттуда, да как гаркнет без ума без разума: «Мужик
в бане».
Глянули, неправда он. Так и стоит так, то есть так и стоит.
Павел между тем
глядел в угол и
в воображении своем представлял, что, вероятно,
в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит
в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он
в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил
в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
Старуха мать стояла
в это время, совсем опустив голову
в землю, а девушка-работница как-то
глядела все
в сторону.
Я
глядел на нее — и, все-таки не понимая, отчего ей было тяжело, живо воображал себе, как она вдруг,
в припадке неудержимой печали, ушла
в сад — и упала на
землю, как подкошенная.
Был конец ноября. Днем на мерзлую
землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками
в лавку, сидела и,
глядя на дверь, ждала…
— Я от
земли освободился, — что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год
в батраки хожу. А осенью мне
в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит — не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? — спросил он, пристально
глядя на Павла.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с каждым годом все ниже и ниже. Прежде,
в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было
глядеть на людей сверху: как будто они ходят вверх ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со вздохом. — Оттолкнусь ногами и лечу над
землей. Так, шагов двадцать — и низко, не выше аршина.
— Говори, где мои кони, — мрачно
глядя то
в землю, то
в лицо Ивана, заговорил, побледнев от злобы, Степан.
Идет, бывало, мимо самых окошек, а сам
в землю глядит, даже на окошко-то глаза поднять не смеет.
Посмотрите лучше на этого 10-летнего мальчишку, который
в старом — должно быть, отцовском картузе,
в башмаках на босу ногу и нанковых штанишках, поддерживаемых одною помочью, с самого начала перемирья вышел за вал и всё ходил по лощине, с тупым любопытством
глядя на французов и на трупы, лежащие на
земле, и набирал полевые голубые цветы, которыми усыпана эта роковая долина.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с месяц, как ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь
в землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается,
глядя на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того.
Все оно словно раскрыто: раскрыты глаза, алчные, светлые, дикие; губы, ноздри раскрыты тоже и дышат жадно;
глядит она прямо,
в упор перед собою, и, кажется, всем, что она видит,
землею, небом, солнцем и самым воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она и жалеет: опасностей мало — все бы их одолела!
— Охоты нет, так я и знал! — вскричал тот
в порыве неистовой злобы. — Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий!.. Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на
земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же
глядя. Если бы не
глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего
в голову!..
— Да ведь земли-то, ты подумай, сколько под ее нужно. А ведь она, земля-те, хрестьянину дороже всего. Клади хоть по саженке, да длиннику эвона. Ведь она, дорога, не
гляди на нее… встанет, до неба достанет!.. Так-то. Да еще деревина-те
в силу взойдет, — опять корнем распялится. Обходи ее сохой!.. Да нешто это мыслимо…
Сам же старый Пизонский, весь с лысой головы своей озаренный солнцем, стоял на лестнице у утвержденного на столбах рассадника и, имея
в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, и,
глядя на небо, с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне черные глянцевитые птицы вскричали, закудахтали куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком, мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся, руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой
земле.
— Это, — говорит, — ничего не доказует. Ты
гляди: шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж
в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как
земле, только бы семя получить, такая должность: давай
земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали на двор и закружились
в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала
в ладоши,
глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за руки, они во всю силу топали ногами о
землю и, красные с натуги, орали
в лицо друг другу...
Большинство молчало, пристально
глядя на
землю, обрызганную кровью и мозгом,
в широкую спину трупа и
в лицо беседовавших людей. Казалось, что некоторые усиленно стараются навсегда запомнить все черты смерти и все речи, вызванные ею.
Слушая, он смотрел через крышу пристани на спокойную гладь тихой реки; у того её берега, чётко отражаясь
в сонной воде, стояли хороводы елей и берёз, далее они сходились
в плотный синий лес, и,
глядя на их отражения
в реке, казалось, что все деревья выходят со дна её и незаметно, медленно подвигаются на край
земли.
Двое, забежав далеко вперёд, раскачали фонарный столб, выдернули его из
земли и понесли впереди похоронного хода по тротуару, гроб и провожатые настигли их, но никто не сказал им ни слова, и Кожемякин видел, как они, не
глядя друг на друга, положили столб на
землю и молча нырнули
в туман.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом
глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по
земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал
в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя
в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому
в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал человека, а дьявол — кота и говорит ему:
гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
Потом, во все продолжение чтения манифеста, он,
глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза
в землю.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на
земле, молчали,
глядя, как тают
в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
Лука. И вот
в это место —
в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого… с книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками… Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость — где лежит праведная
земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной
земли! Всё верно, все
земли показаны, а праведной — нет!..
Со всем тем Захар все-таки
глядел с прежнею наглостью и самоуверенностью, не думал унывать или падать духом.
В ястребиных глазах его было даже что-то презрительно-насмешливое, когда случайно обращались они на прорехи рубашки. Казалось, жалкие остатки «форсистой» одежды были не на плечах его, а лежали скомканные на
земле и он попирал их ногами, как предметы, недостойные внимания.