Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с
крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу
на пригорочке,
Пошли пока —
глядеть.
Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной
крыши, Левин
глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы,
на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то
на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под
крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то
на народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли...
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная
крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся
на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах,
глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти
на бульвары. Но, не сходя с места,
глядя в мутно-серую пустоту за окном, над
крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его к двери, а Клим, оставшись в комнате,
глядя в окно
на железную
крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным человеком. Это — так.
Видно было, что
на набережную пустили весьма немногих: прочие
глядели с
крыш, из-за занавесок, провертя в них отверстия, с террас, с гор — отвсюду.
Когда-то зеленая
крыша давно проржавела, во многих местах листы совсем отстали, и из-под них, как ребра, выглядывали деревянные стропила; лепные карнизы и капители коринфских колонн давно обвалились, штукатурка отстала, резные балясины
на балконе давно выпали, как гнилые зубы, стекол в рамах второго этажа и в мезонине не было, и амбразуры окон
глядели, как выколотые глаза.
Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез
глянул на нас старенький, серый домик с тесовой
крышей и кривым крылечком.
Мужик
глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно
на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась
на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою
на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по
крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки в домах, где люди сидят за чайными столами и ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и
гляжу оттуда
на их жалкие
крыши.
Было приятно слушать добрые слова,
глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем
на досках косой
крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Быстро опущенный гроб хлюпнул в воду. Комья глины стучат по
крыше, гроб дрожит, вода брызжет, а каторжные, работая лопатами, продолжают говорить про что-то свое, и Келбокиани, с недоумением
глядя на нас и разводя руками, жалуется...
На первый раз трудно было что-нибудь разглядеть в окружавшей темноте, из которой постепенно выделялись остовы катальных машин, обжимочный молот в одном углу, темные стены и высокая железная
крыша с просвечивавшими отверстийми, в которые весело
глядело летнее голубое небо и косыми пыльными полосами врывались солнечные лучи.
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним,
глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с
крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал
на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…
Между тем наш поезд
на всех парах несся к Кенигсбергу; в глазах мелькали разноцветные поля, луга, леса и деревни. Физиономия крестьянского двора тоже значительно видоизменилась против довержболовской. Изба с выбеленными стенами и черепичной
крышей глядела веселее, довольнее, нежели довержболовский почерневший сруб с всклокоченной соломенной
крышей. Это было жилище,а не изба в той форме, в какой мы, русские, привыкли себе ее представлять.
— Вот, — говорил Ситанов, задумчиво хмурясь, — было большое дело, хорошая мастерская, трудился над этим делом умный человек, а теперь все хинью идет, все в Кузькины лапы направилось! Работали-работали, а всё
на чужого дядю! Подумаешь об этом, и вдруг в башке лопнет какая-то пружинка — ничего не хочется, наплевать бы
на всю работу да лечь
на крышу и лежать целое лето,
глядя в небо…
— Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная,
гляжу я
на нее с
крыши, и —
на что мне солнышко, и — зачем белый свет? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто — цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть
на всю жизнь — ночь!
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна,
глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда.
На небе, поднявшись над
крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила
на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
— Этого я не могу, когда женщину бьют! Залез
на крышу, за трубой сижу, так меня и трясёт, того и
гляди упаду, руки дрожат, а снизу: «У-у-у! Бей-й!!» Пух летит, ах ты, господи! И я — всё вижу, не хочу, а не могу глаза закрыть, — всё вижу. Голое это женское тело треплют.
Слушая, он смотрел через
крышу пристани
на спокойную гладь тихой реки; у того её берега, чётко отражаясь в сонной воде, стояли хороводы елей и берёз, далее они сходились в плотный синий лес, и,
глядя на их отражения в реке, казалось, что все деревья выходят со дна её и незаметно, медленно подвигаются
на край земли.
Но однажды Алексей напоил его водкой, пьяный медведь плясал, кувыркался, залез
на крышу бани и, разбирая трубу, стал скатывать кирпичи вниз; собралась толпа рабочих и хохотала,
глядя на него.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем —
крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса,
на горизонте. Верхом
на коньке
крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу,
глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
Я встал
на ноги, очумело
глядя, как таяла наша изба, вся в красных стружках, черную землю пред нею лизали алые собачьи языки. Окна дышали черным дымом,
на крыше росли, качаясь, желтые цветы.
А тем временем короткая летняя ночь проходила, луна спряталась за крутую
крышу высоких амбаров и
глядела на землю искоса, тусклее и тусклее; с кухонной
крыши раздался пронзительный кошачий дуэт; потом послышались плевок, сердитое фырканье, и вслед за тем два или три кота, оборвавшись, с шумом покатились по приставленному к
крыше пуку теса.
По своему положению Сосунки были глухою лесною деревней, и можно было бы ожидать, что здесь все постройки будут из нового крепкого леса, но не тут-то было — все избы, как
на подбор,
глядели какими-то старыми грибами, и только в двух-трех местах желтели новые
крыши и то из драниц, а не из тесу.
Другой берег, плоский и песчаный, густо и нестройно покрыт тесною кучей хижин Заречья; черные от старости, с клочьями зеленого мха
на прогнивших
крышах, они стоят
на песке косо, криво, безнадежно
глядя на реку маленькими больными глазами: кусочки стекол в окнах, отливая опалом, напоминают бельма.
Другой — руками и грудью лег
на деревянные перила,
глядит вниз, но не замечает ничего: ни плоских
крыш, точно лежащих
на земле, ни блестящей
на солнце реки.
Вдруг
на голову ему глина посыпалась;
глянул кверху — шест длинный в тот край ямы тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползет в яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой, спустил — шест здоровый. Он еще прежде этот шест
на хозяйской
крыше видел.
Глядит Герасим
на дом родительский: набок скривился,
крыша сгнила, заместо стекол в окнах грязные тряпицы, расписанные когда-то красками ставни оторваны,
на улице перед воротами травка-муравка растет, значит, ворота не растворяются.
И он с ненавистью поглядел
на свой сарай с кривой поросшей
крышей; там из двери сарайчика
глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.
Сосны, которые громоздились
на отвесной горе одна над другой и склонялись к
крыше гостиного корпуса,
глядели во двор, как в глубокую яму, и удивленно прислушивались; в их темной чаще, не умолкая, кричали кукушки и соловьи…
Глядя на сумятицу, прислушиваясь к шуму, казалось, что в этой живой каше никто никого не понимает, все чего-то ищут и не находят и что этой массе телег, кибиток и людей едва ли удастся когда-нибудь разъехаться.
Как завороженный сидел он
на кресле и
глядел, как огненные языки все больше высовывались и лизали
крышу этого дома.