Неточные совпадения
— Слушай, жена моя! — сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не будет. Не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете. Тяжело будет
гнить моим костям в сырой земле; а еще тяжелее будет
душе моей.
А главное — в
душе отложилось первое впечатление «изнанки» и того, что под этой гладко выстроганной и закрашенной поверхностью скрыты сырые, изъеденные
гнилью сваи и зияющие пустоты…
Говори,
гниль болотная, или тут же тебя
задушу!
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод
души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди,
гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
Мальчику было холодно и страшно.
Душила сырость, — была суббота, пол только что вымыли, от него пахло
гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос...
Но вот в воздухе запахло
гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его
душе тоже что-то завалено мусором…
Параша (отцу). Не отдашь ты меня за него, так мы убежим да обвенчаемся. У него ни гроша, у меня столько же. Это нам не страшно. У нас от дела руки не отвалятся, будем хоть по базарам
гнилыми яблоками торговать, а уж в кабалу ни к кому не попадем! А дороже-то для меня всего: я верно знаю, что он меня любить будет. Один день я его видела, а на всю жизнь
душу ему поверю.
Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до поры до времени стоять да смотреть, как всякая
гниль плодится и чужого нам человека
душит?
— Да, это так; это несомненно так! — утверждал себя в это время вслух патер. — Да, солнце и солнца. Пространства очень много…
Душам роскошно плавать. Они все смотрят вниз: лица всегда спокойные; им все равно… Что здесь делается, это им все равно: это их не тревожит… им это мерзость,
гниль. Я вижу… видны мне оттуда все эти умники, все эти конкубины, все эти черви, в гною зеленом, в смраде, поднимающем рвоту! Мерзко!
В ответ грянула тяжелая железная цепь и послышался стон. Арефа понял все и ощупью пошел на этот стон. В самом углу к стене был прикован на цепь какой-то мужик. Он лежал на
гнилой соломе и не мог подняться. Он и говорил плохо. Присел около него Арефа, ощупал больного и только покачал головой: в чем
душа держится. Левая рука вывернута в плече, правая нога плеть плетью, а спина, как решето.
Эти крутые узкие улицы, черные от угольной пыли, к ночи всегда становились липкими и зловонными, точно они потели в кошмарном сне. И они походили на сточные канавы или на грязные кишки, по которым большой международный город извергал в море все свои отбросы, всю свою
гниль, мерзость и порок, заражая ими крепкие мускулистые тела и простые
души.
Написал, выправил паспорт, ушёл. Нарочно пешком иду, не уляжется ли дорогой-то смятение
души. Но хотя каяться иду, а о боге не думаю — не то боюсь, не то обидно мне — искривились все мысли мои, расползаются, как
гнилая дерюга, темны и неясны небеса для меня.
Но они подходят к людям не затем, что жаждут вкусить мёда, а чтобы излить в чужую
душу гнилой яд тления своего. Самолюбы они и великие бесстыдники в ничтожестве своём; подобны они тем нищим уродам, кои во время крестных ходов по краям дорог сидят, обнажая пред людьми раны и язвы и уродства свои, чтобы, возбудив жалость, медную копейку получить.
В этой красоте, волнующей
душу восторгом живым, спрятались чёрные люди в длинных одеждах и
гниют там, проживая пустые дни без любви, без радостей, в бессмысленном труде и в грязи.
— Не знаю, как и сказать! Видишь ли, режу я вчера вечером лозняк на верши, вдруг — Марья Астахова идёт. Я будто не вижу — что мне она? «Здравствуй», — говорит, и такая умильная, приветная. «Здорово, — мол, — бесстыдница!» Ну, и завязался разговор. «Какая, дескать, я бесстыдница, ведь не девка, а вдова, муж, говорит, у меня
гнилой был, дети перемерли, а я женщина здоровая, тело чести просит,
душа ему не мешает».
— Какие такие мертвые
души? Что тебе про них вздумалось! Им
гнить, а нам жить. Мы про живое говорим: сказывай, сколько возьмешь, чтобы несуществующее продать?
Платонов. Сидел я уже и думал. Избавьтесь от меня, Софья Егоровна! Не ваш я человек! Я так долго
гнил, моя
душа так давно превратилась в скелет, что нет возможности воскресить меня! Закопать подальше, чтоб не заражал воздуха! Верьте мне в последний раз!
Невозможно стоять одновременно на верхней и нижней ступеньке лестницы, невозможно решать из себя коренных вопросов жизни, когда
душа состоит из двух половин, друг другу враждебных и противоположных, когда одна половина здорова и трепещет жизнью, а другая источена
гнилыми инстинктами декаданса.
Гнилое вандергудовское болото, в котором Я сижу до самых глаз, обволакивает Меня тиной, дурманит Мое сознание своими ядовитыми парами,
душит нестерпимой вонью разложения.
Хотелось бешено выскочить и стукнуть старуху по шее. И все как скверно, как противно!.. И этот нелепый роман с Катрой. Непрерывный от него чад в
душе. Неужели не хватит воли разорвать с нею? Два болота, разделенные высокой горою, соединились на вершине
гнилыми испарениями… Гадость, гадость!
Иностранцев это поражало, «патриотов» возмущало до дна
души, они говорили о «
гнилой, беспочвенной, космополитической русской интеллигенции».
Променял же царские брашна на
гнилую колоду, сладкие меда на болотну водицу…» И западала в юную голову Гриши крепкая дума — как бы ему в дебрях пустынных постом и молитвой спасать свою
душу…