Пока ветер качал и
гнул к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
Неточные совпадения
Тучи продолжали двигаться все в том же направлении, они опускались ниже и, казалось, придавили воздух
к земле, отчего было душно и чувствовался какой-то
гнет, тоска.
Титу нравилось то, что Макар как будто
гнет тоже
к своей
земле,
к наделу.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула на него, смяла, и слышно было только, как на
земле молотили живое человеческое тело. Силен был Гермоген: подковы
гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было
к нему на выручку, но его сейчас же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес, а на росстани остались одни мужики.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не
гнет за нос
к земле веревка, привязанная человеком.
И горе этого дня было, как весь он, особенное, — оно не
сгибало голову
к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно кололо сердце многими уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.
Да! это свыше сил и воли!..
Я изменил себе и задрожал,
Впервые за всю жизнь… давно ли
Я трус?.. трус… кто это сказал…
Я сам, и это правда… стыдно, стыдно,
Беги, красней, презренный человек.
Тебя, как и других,
к земле прижал наш век,
Ты пред собой лишь хвастался, как видно;
О! жалко… право жалко… изнемог
И ты под
гнетом просвещенья!
Любить… ты не умел… а мщенья
Хотел… пришел и — и не мог!
Но что за странный характер у юноши! Там, где раздавило бы всякого безмерное горе,
согнуло бы спину и голову пригнуло
к земле, — там открылся для него источник как бы новой силы и новой гордости. Правда, на лицо его лучше не глядеть и сердца его лучше не касаться, но поступь его тверда, и гордо держится на плечах полумертвая голова.
Казалось, что Никита стал ещё более горбат; угол его спины и правое плечо приподнялись,
согнули тело ближе
к земле и, принизив его, сделали шире; монах был похож на паука, которому оторвали голову, и вот он слепо, криво ползёт по дорожке, по хряскому щебню.
Интересно мне слушать этих людей, и удивляют они меня равенством уважения своего друг ко другу; спорят горячо, но не обижают себя ни злобой, ни руганью. Дядя Пётр, бывало, кровью весь нальётся и дрожит, а Михаила понижает голос свой и точно
к земле гнёт большого мужика. Состязаются предо мной два человека, и оба они, отрицая бога, полны искренней веры.
— «Нет, сударь, — подхватил Рубановский, — пороки, точно, вес, тяжесть, которая давит,
гнетет дух человеческий, не дает ему возноситься
к богу, придавливает его
к земле,
к земным помыслам…» Тут Рубановский долго говорил и, конечно, говорил то, чего сам не понимал.
Схватив врага за мягкие власы,
Он сзади
гнет могучею рукою
К сырой
земле.
Это были листки французских брошюр, почти исключительно произведения польской эмиграции, которые в ярких, поражающих чертах изображали несчастья польской
земли, стоны польского народа и не скупились на самые черные краски для обрисовки русских отношений
к Польше и русского
гнета.
Мой враг робко подходит
к аналою, не
сгибая колен, кланяется в
землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с темным затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым…