Неточные совпадения
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена ее комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я
говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь
на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу
родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой батюшка, да».
— И всего только одну неделю быть им дома? —
говорила жалостно, со слезами
на глазах, худощавая старуха мать. — И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому
родного узнать, и мне не удастся наглядеться
на них!
Кабанов. Поди-ка
поговори с маменькой, что она тебе
на это скажет. Так, братец, Кулигин, все наше семейство теперь врозь расшиблось. Не то что
родные, а точно вороги друг другу. Варвару маменька точила-точила; а та не стерпела, да и была такова — взяла да и ушла.
Сергей Сергеич, это вы ли!
Нет! я перед
родней, где встретится, ползком;
Сыщу ее
на дне морском.
При мне служа́щие чужие очень редки;
Всё больше сестрины, свояченицы детки;
Один Молчалин мне не свой,
И то затем, что деловой.
Как станешь представлять к крестишку ли,
к местечку,
Ну как не порадеть
родному человечку!..
Однако братец ваш мне друг и
говорил,
Что вами выгод тьму по службе получил.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял:
говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне,
родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему
на плечо руку.
— Ах, Татьяна Марковна, я вам так благодарна, так благодарна! Вы лучше
родной — и Николая моего избаловали до того, что этот поросенок сегодня мне вдруг дорогой слил пулю: «Татьяна Марковна,
говорит, любит меня больше
родной матери!» Хотела я ему уши надрать, да
на козлы ушел от меня и так гнал лошадей, что я всю дорогу дрожала от страху.
И он не спешил сблизиться с своими петербургскими
родными, которые о нем знали тоже по слуху. Но как-то зимой Райский однажды
на балу увидел Софью, раза два
говорил с нею и потом уже стал искать знакомства с ее домом. Это было всего легче сделать через отца ее: так Райский и сделал.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты»
говорить», подумал Нехлюдов и, выразив
на своем лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех
родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
— Это все равно… Объявили несостоятельным и назначили конкурс, а поверенным конкурсного управления определили Половодова. Впрочем, это случилось недавно… Он меня и смазал для первого раза.
Говоря проще, мне отказали от места, а управителем Шатровских заводов назначили какого-то Павла Андреича Кочнева, то есть не какого-то, а родственника Половодова. Он женат
на Шпигель,
родной сестре матери Веревкина. Теперь понял, откуда ветер дует?
Нашлись, конечно, сейчас же такие люди, которые или что-нибудь видели своими глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами; другим стоило только порыться в своей памяти и припомнить, что было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести
на самых достоверных людей, отличных знакомых и близких
родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от себя, а имеют прекрасное обыкновение
говорить только одну правду.
— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего
говорить, характерные, а только они тебя любят пуще
родного детища… Верно тебе
говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во каким махоньким
на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было
на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то
на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве
родного брата подсудимого.
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая
на Митю, — и
родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну,
говори, что ты там такое напутал? За что
на тебя жалуются, сказывай.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело.
На первое время она оставит вас в покое; но я вам
говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас
родные в Петербурге?
Женихи сотнями увивались за наследницею громадного состояния; но общество, толпившееся за обедами и
на вечерах Полозова, было то общество слишком сомнительного типа, слишком сомнительного изящества, которое наполняет залы всех подобных Полозову богачей, возвысившихся над более или менее приличным, не великосветским
родным своим кругом, и не имеющих ни родства, ни связей в настоящем великосветском обществе, также более или менее приличном; они становятся кормителями пройдох и фатов, совершенно неприличных уже и по внешности, не
говоря о внутренних достоинствах.
Княгиня Марья Алексеевна Хованская,
родная сестра моего отца, была строгая, угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном
на щеке, с поддельными пуклями под чепцом; она
говорила, прищуривая глаза, и до конца жизни, то есть до восьмидесяти лет, употребляла немного румян и немного белил.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты
на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и
на уме нет, а я все
говорю, все
говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах,
родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
Вообще
говоря, несмотря
на многочисленность
родни, представление о действительно родственных отношениях было совершенно чуждо моему детству.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к
родным, да и
на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая,
говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Староста церкви
говорил, правда, что они
на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его
родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
Полуянов как-то совсем исчез из поля зрения всей
родни. О нем не
говорили и не вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него письма, сначала отвечала
на них, а потом перестала даже распечатывать. В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
Лопахин. Ваш брат, вот Леонид Андреич,
говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай
говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели
на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как
родную… больше, чем
родную.
— Да ничего. Чиновник
говорит: «Пока справки делать будем, так ты помрешь. Живи и так.
На что тебе?» Это правда, без ошибки… Всё равно жить недолго. А все-таки, господин хороший,
родные узнали бы, где я.
— Воду
на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, —
говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки и отрезал.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось
на орехи. «Захвалилась, —
говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.
Между своими этот грех скоро сматывали с рук: если самосадская девка провинится, то увезут в Заболотье, в скиты, а
родне да знакомым
говорят, что ушла гостить в Ключевской; если с ключевской приключится грех, то сошлются
на Самосадку.
— А вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за
родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая… Девушка уж
на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я
говорю? Есть у нас
на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то, а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.
Теперь собственно обо мне. Оваций никаких не было; но прием сердечный от всех старых друзей и товарищей. О
родных уже не
говорю. С самого возвращения
на родину я почти постоянно хвораю и теперь далеко от здорового.
— Бедный Дмитрий Петрович! —
говорил Помада, ходя с Лизою перед ужином по палисаднику. — Каково ему это выносить! Каково это выносить, Лизавета Егоровна! Скандал! срам! сплетни! Жена
родная, жена жалуется! Каково! ведь это надо иметь медный лоб, чтобы еще жить
на свете.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами
говоря… (смотритель оглянулся
на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то,
на родной-то земле, как же это, думаю?
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало
на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они
говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей
родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но
на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как
родного брата; как много она мне про вас
говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем
на его приветствие.
— Наш хозяин гениальный! —
говорит один из них, — не то что просто умный, а поднимай выше! Знаешь ли ты, какую он
на днях штуку с братом с
родным сыграл?
— Нет, подождите… мы сделаем вот что. — Назанский с трудом переворотился набок и поднялся
на локте. — Достаньте там, из шкафчика… вы знаете… Нет, не надо яблока… Там есть мятные лепешки. Спасибо,
родной. Мы вот что сделаем… фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь
на воздух — здесь омерзительно, и я здесь боюсь… Постоянно такие страшные галлюцинации. Поедем, покатаемся
на лодке и
поговорим. Хотите?
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать
родную, и тех бы не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит
на вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и
говорит...
Двух-трех учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел
на очень ничтожные места — и то мне поставлено в вину:
говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы
родному, умирай он с голоду
на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия — это единственная мечта моя…
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома
на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как
родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание
на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие
говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Жена сердится
на тебя, —
говорил он, — она привыкла считать тебя
родным; мы обедаем каждый день дома; заходи.
— Так-то-с, Николай Петрович, —
говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас
на плече носил, и бог видит, что всех вас, как
родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Валахина расспрашивала про
родных, про брата, про отца, потом рассказала мне про свое горе — потерю мужа, и уже, наконец, чувствуя, что со мною
говорить больше нечего, смотрела
на меня молча, как будто
говоря: «Ежели ты теперь встанешь, раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень хорошо, мой милый», — но со мной случилось странное обстоятельство.
Был, правда, у Порфирия один маленький недостаток: никак его нельзя было уговорить передать институтке хотя бы самую крошечную записочку, хотя бы даже и
родной сестре. «Простите. Присяга-с, —
говорил он с сожалением. — Хотя, извольте, я, пожалуй, и передам, но предварительно должен вручить ее
на просмотр дежурной классной даме. Ну, как угодно. Все другое, что хотите: в лепешку для господ юнкеров расшибусь… а этого нельзя: закон».
— Ну, с богом, —
говорит Дрозд, вставая. — Верю, что поддержите блеск и славу
родного училища. После танцев сразу
на мороз не выходите. Остыньте сначала. Рихтер, ты за этим присмотришь.
— Однако же у вас каждое слово
на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец
родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и
говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало
на нескромность, — продолжала gnadige Frau с чувством, — и я теперь прошу вас об одном: чтобы вы ни
родным вашим, ни друзьям, ни знакомым вашим не рассказывали того, что от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу не
говорите, потому что это может быть ему неприятно.
«Много, —
говорю, — вашею милостью взыскан», — и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки
на господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог знает чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про
родных, пред днем ангела, и заплакал.
— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему ты думаешь, что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких обычаев, которых лучше не перенимать крещеному человеку. Это
говорю тебе я, Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом застыдишься и своей веры. И когда придешь
на тот свет, то и
родная мать не узнает, что ты был лозищанин.
— Ванька-внук тоже вот учит всё меня, такой умный зверь! Жили,
говорит, жили вы, а теперь из-за вашей жизни
на улицу выйти стыдно — вона как, брат
родной, во-от оно ка-ак!
Один старик дядя, всем
на свете недовольный, был и этим недоволен, и в то время, как Бельтова была вне себя от радости, дядя (один из всех
родных ее мужа, принимавший ее)
говорил: «Ох, Софья, Софья!
— Ох, не
говорите, Пелагея Миневна: враг горами качает, а
на золото он и падок… Я давеча ничего не сказала Агнее Герасимовне и Матрене Ильиничне — ну,
родня, свои люди, — а вам скажу. Вот сами увидите… Гордей Евстратыч и так вон как себя держит высоко; а с тысячами-то его и не достанешь. Дом новый выстроят, платья всякого нашьют…
— А господь его ведает! Со вчерашнего дня такой-то стал… И сами не знаем, что такое. Так вот с дубу и рвет! Вы,
родные, коли есть что
на уме, лучше и не
говорите ему. Обождите маленько. Авось отойдет у него сердце-то… такой-то бедовый, боже упаси!