Неточные совпадения
С большущей сивой гривою,
Чай, двадцать
лет не стриженной,
С большущей бородой,
Дед на медведя смахивал,
Особенно как из лесу,
Согнувшись,
выходил.
Стародум. Оно и должно быть залогом благосостояния государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества может
выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному!
Лет через пятнадцать и
выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
Но перенесемся мыслью за сто
лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не
выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776
года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а
вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый
год около петровок
выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но
лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.
Степан Аркадьич в школе учился хорошо, благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому
вышел из последних; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые
годы, он занимал почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два
года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не
вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
«Что как она не любит меня? Что как она
выходит за меня только для того, чтобы
выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только
выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как
год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
— Нисколько, — сказал он, — позволь. Ты не можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое мнение. — Опять он осторожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. — Я начну сначала: ты
вышла замуж за человека, который на двадцать
лет старше тебя. Ты
вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим.
Сама княгиня
вышла замуж тридцать
лет тому назад, по сватовству тетушки.
Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную на колышке свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы,
вышел на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем
году.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и
вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый
год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а
года через два
выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
— Извините, я не очень понимаю… что ж это
выходит, историю какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только участвовавших в двенадцатом
году?
Он попробовал, склоня головку несколько набок, принять позу, как бы адресовался к даме средних
лет и последнего просвещения:
выходила просто картина.
Забирайте же с собою в путь,
выходя из мягких юношеских
лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!
— Право, отец мой, никогда еще не случалось продавать мне покойников. Живых-то я уступила, вот и третьего
года протопопу двух девок, по сту рублей каждую, и очень благодарил, такие
вышли славные работницы: сами салфетки ткут.
Двести рублей
выходит на человека в
год в богоугодном заведении!..
Тогда
вышел вперед всех старейший
годами во всем запорожском войске Касьян Бовдюг.
Осенью, на пятнадцатом
году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт
вышла в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
— И не дал мне табаку. «Тебе, — говорит, — исполнится совершеннолетний
год, а тогда, — говорит, — специальный красный корабль… За тобой. Так как твоя участь
выйти за принца. И тому, — говорит, — волшебнику верь». Но я говорю: «Буди, буди, мол, табаку-то достать». Так ведь он за мной полдороги бежал.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть
лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся,
вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Дочь
вышла замуж и не навещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать
лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно.
Лариса. Что вы говорите! Разве вы забыли? Так я вам опять повторю все сначала. Я
год страдала,
год не могла забыть вас, жизнь стала для меня пуста; я решилась наконец
выйти замуж за Карандышева, чуть не за первого встречного. Я думала, что семейные обязанности наполнят мою жизнь и помирят меня с ней. Явились вы и говорите: «Брось все, я твой». Разве это не право? Я думала, что ваше слово искренне, что я его выстрадала.
Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе [Миних Б. Х. (1683–1767) — военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками в войне с Турцией в 1735–1739
годах.] и
вышел в отставку премьер-майором [Премьер-майор — старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).] в 17…
году.
— Что, Петр, не видать еще? — спрашивал 20 мая 1859
года,
выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин
лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка
лет двенадцати, а вслед за ней
вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Он
вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед за княгиней;
года четыре провел он в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие… но ничто не помогало.
В 1835
году Николай Петрович
вышел из университета кандидатом, [Кандидат — лицо, сдавшее специальный «кандидатский экзамен» и защитившее специальную письменную работу по окончании университета, первая ученая степень, установленная в 1804 г.] и в том же
году генерал Кирсанов, уволенный в отставку за неудачный смотр, приехал в Петербург с женою на житье.
В 55-м
году он повез сына в университет; прожил с ним три зимы в Петербурге, почти никуда не
выходя и стараясь заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия.
Лет тридцать тому назад было это: сижу я в ресторане, задумался о чем-то, а лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: “Что прикажете подать?” — “Птичьего молока стакан!” — “Простите, говорит, птичье молоко все
вышло!” Почтительно сказал, не усмехнулся.
Когда
высылали его, я уже в
годах был, земскую школу кончил.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого
года и не
выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
— Это — не
вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три
года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
— Ой, нет! — живо сказала Любаша. — Куда им! Они такие… мудрые. Но там была свадьба; Лида живет у Премировой, и племянница ее
вышла замуж за торговца церковной утварью. Жуткий такой брак и — по Шопенгауэру: невеста — огромная, красивая такая, Валкирия; а жених — маленький, лысый, желтый, бородища, как у Варавки, глаза святого, но — крепенький такой дубок. Ему
лет за сорок.
— Да, вот как, — говорила она,
выходя на улицу. — Сын мелкого трактирщика, был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом
году, осенью, распорядился стрелять по забастовщикам.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать
лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся,
вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
— Впрочем, этот термин, кажется,
вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и
лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
— А когда мне было
лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо
выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
— Недавно я говорю ей: «Чего ты, Лидия, сохнешь?
Выходила бы замуж, вот — за Самгина
вышла бы». — «Я, говорит, могу
выйти только за дворянина, а подходящего — нет». Подходящий — это такой, видишь ли, который не забыл исторической роли дворянства и верен триаде: православие, самодержавие, народность. Ну, я ей сказала: «Милая, ведь эдакому-то около ста
лет!» Рассердилась.
За что или отчего полюбила она его именно, отчего, не любя,
вышла замуж, не любя, дожила до тридцати
лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?
Никто не видал последних его минут, не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя
год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал
выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.
В недоимках недобор: нынешний
год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того
года, что прошел, только бы засуха не разорила вконец, а то
вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать
лет. Он служил,
вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.
Затем ему пришлось испытать труд углекопа, матроса, слуги в трактире, а 22
лет он заболел воспалением легких и,
выйдя из больницы, решил попытать счастья в Лондоне.
Райский
вышел из гимназии, вступил в университет и в одно
лето поехал на каникулы к своей двоюродной бабушке, Татьяне Марковне Бережковой.
И точно, у ней одни мякоти. Она насидела их у себя в своей комнате, сидя тридцать
лет на стуле у окна, между бутылями с наливкой, не
выходя на воздух, двигаясь тихо, только около барыни да в кладовые. Питалась она одним кофе да чаем, хлебом, картофелем и огурцами, иногда рыбою, даже в мясоед.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не
вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять
лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она
вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением
лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы
вышли большие, а яблоков народилось бы столько, как ни у кого в садах.
Когда у него умер отец, он
вышел, и я два
года его не видал, а через два
года встретил на улице.