Неточные совпадения
И вот таким образом составился в
голове нашего
героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и выразить трудно.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся
головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив
голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
А между тем
героя нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в человеческую
голову.
Вообразите себе только то, что является вооруженный с ног до
головы, вроде Ринальда Ринальдина, [Ринальдо Ринальдини — разбойник,
герой одноименного романа немецкого писателя Х.-А.
Так жаловался и плакал
герой наш, а между тем деятельность никак не умирала в
голове его; там все хотело что-то строиться и ждало только плана.
Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся
головою и геройским увлечением; ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных
героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта.
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля;
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной
головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому
герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая
головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
Его желтые щеки густо раскрашены красными жилками, седая острая бородка благородно удлиняет лицо, закрученные усы придают ему нечто воинственное, на
голом черепе, над ушами, торчат, как рога, седые вихры, — в общем судебный следователь Гудим-Чарновицкий похож на
героя французской мелодрамы.
Патрон был мощный человек лет за пятьдесят, с большою, тяжелой
головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми бровями; эти брови и яркие, точно у женщины, губы, поджатые брезгливо или скептически, очень украшали его бритое лицо актера на роли
героев.
— Игнаша,
герой! Неужто сдашь, и-эхх! — и, подбежав к Макарову, боднул его в бок
головою, схватил за ворот, но доктор оторвал его от себя и опрокинул пинком ноги. Тот закричал...
Мать возьмет
голову Илюши, положит к себе на колени и медленно расчесывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и Настасью Ивановну, и Степаниду Тихоновну, и разговаривает с ними о будущности Илюши, ставит его
героем какой-нибудь созданной ею блистательной эпопеи. Те сулят ему золотые горы.
— Что ж, я очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у тебя есть защитник, настоящий
герой, с ног до
головы!..
— Человек с ног до
головы, — повторила Вера, — а не
герой романа!
«А что, — думалось ему, — не уверовать ли и мне в бабушкину судьбу: здесь всему верится, — и не смириться ли, не склонить ли
голову под иго этого кроткого быта, не стать ли
героем тихого романа? Судьба пошлет и мне долю, удачу, счастье. Право, не жениться ли!..»
Каждый пожарный —
герой, всю жизнь на войне, каждую минуту рискует
головой.
На рассвете, не помню уже где именно, — в Новоград — Волынске или местечке Корце, — мы проехали на самой заре мимо развалин давно закрытого базилианского монастыря — школы… Предутренний туман застилал низы длинного здания, а вверху резко чернели ряды пустых окон… Мое воображение населяло их десятками детских
голов, и среди них знакомое, серьезное лицо Фомы из Сандомира,
героя первой прочитанной мною повести…
И вид у него был какой-то несообразный, как у старинного бронзового памятника какому-нибудь
герою, — бычья шея, маленькая
голова, невероятной величины руки и ноги.
Множество тому подобных картин роилось в моей
голове, но везде я был первым лицом, торжествующим или погибающим
героем.
Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский лес, — и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил к Клеопатре Петровне — к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь — что сталось с нею — страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал
герой мой, чтобы сразу у него все вышло из
головы — и прошедшее и настоящее!
— Здравствуйте, Вихров! — говорил он, привставая и осматривая Вихрова с
головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего
героя, кажется, понравилась Плавину. — Что вы, деревенский житель, проприетер [Проприетер — собственник, владелец (франц.).], богач? — говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый
герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил
голову на руки и начал потихоньку плакать.
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже
голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, —
голова моя закружилась — и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца.
Голые стены комнаты отталкивали тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных
героях, бескорыстно отдавших свои силы великому делу обновления мира.
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ
героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей
голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная
голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа на
голову одного из трех греческих
героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то на гравюрах.
Кто испытывал приятное ощущение входить начальническим образом на лестницы присутственных мест, тот поймет, конечно, что решительно надобно быть человеком с самыми тупыми нервами, чтоб не испытать в эта минуты какого-то гордого сознания собственного достоинства; но
герой мой, кажется, не ощущал этого — так, видно, было много на душе его тяжелых и мрачных мыслей. Он шел, потупя
голову и стараясь только не отстать от своего начальника.
Но это продолжалось только одно мгновение; ему тотчас же пришло в
голову, что он
герой.
И вот он выступает, как, говорят, выступали в старину на театрах классические
герои: ступит длинный шаг и, еще не придвинув другой ноги, вдруг остановится, откинет назад весь корпус,
голову, гордо поглядит кругом, и — ступит другой шаг.
«Ты вразумил меня,
герой, —
Со вздохом
голова сказала, —
Твоя десница доказала,
Что я виновен пред тобой...
Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой —
Оставим юного Ратмира;
Не смею песней продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе
герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской
головоюОн сладостный вкушает сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Всё ясно; утра луч игривый
Главы косматый лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.
А
голова ему вослед,
Как сумасшедшая, хохочет,
Гремит: «Ай, витязь! ай,
герой!
Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг, наблюдая победную силу буднично страшного, чувствовал, как легко эта сила может оторвать ему
голову, раздавить сердце грязной ступней, и напряженно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и бой. Этот любил и жалел деятельно и, как надлежало храброму
герою французских романов, по третьему слову, выхватывая шпагу из ножен, становился в боевую позицию.
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые
головы, приникшие к столам; я вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы автору книги или
герою. Люди внимательны и кротки не похоже на себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя на месте.
Двоеточие. Хо-хо! Отбрил и доволен! Миляга… Чай, поди-ка,
героем себя чувствует… Ну, ничего, пускай потешится молодая душа. (Опустив
голову, сидит молча.)
— Страна
героев! — склоняя
голову, сказал маляр. — Я бы хотел жить с ними…
— Вы, — продолжал Иванов, — вы приобретете такое имя… У меня кружится
голова. Вы понимаете, — продолжал он страстно, — Владимир Ипатьич,
герои Уэльса по сравнению с вами просто вздор… А я-то думал, что это сказки… Вы помните его «Пищу богов»?
На нем все еще лица не было. Давыд качнул
головою и пошел в нашу комнату. Я опять поплелся за ним. «Суворов! Как есть Суворов!» — думал я про себя. Тогда, в 1801 году, Суворов был наш первый, народный
герой.
Господин, сидевший на дрожках, нечаянно увидев лицо господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшего свою
голову из окошка кареты, тоже, по-видимому, крайне был изумлен такой неожиданной встречей и, нагнувшись сколько мог, с величайшим любопытством и участием стал заглядывать в тот угол кареты, куда
герой наш поспешил было спрятаться.
«Это мирить нас хотят», — подумал
герой наш и с умилением протянул свою руку господину Голядкину-младшему; потом, потом протянул к нему свою
голову.
Обеспеченный своею кучею дров,
герой наш тоже в свою очередь с любопытством стал следить за всеобщим движением и с участием вытягивать направо и налево свою
голову, сколько по крайней мере позволяла ему короткая тень от дровяной кучи, его прикрывавшая.
— Я надеюсь, что здесь нет ничего… ничего предосудительного… или могущего возбудить строгость… и внимание всех, касательно официальных отношений моих? — проговорил, потерявшись,
герой наш. Говор и шум поднялся кругом; все отрицательно закивали
головами своими. Слезы брызнули из глаз господина Голядкина.
Когда наш
герой вошел, то почувствовал, что как будто ослеп, ибо решительно ничего не видал. Мелькнули, впрочем, две-три фигуры в глазах: «Ну да это гости», — мелькнуло у господина Голядкина в
голове. Наконец наш
герой стал ясно отличать звезду на черном фраке его превосходительства, потом, сохраняя постепенность, перешел и к черному фраку, наконец, получил способность полного созерцания…
Герой наш прошел в другую комнату — то же внимание везде; он глухо слышал, как целая толпа теснилась по следам его, как замечали его каждый шаг, как втихомолку все между собою толковали о чем-то весьма занимательном, качали
головами, говорили, судили, рядили и шептались.
Герой наш не подымал
головы, — нет, он глядел на эту фигуру лишь вскользь, самым маленьким взглядом, но уже все узнал, понял все, до малейших подробностей.
Герой наш вскрикнул и схватил себя за
голову. Увы! он это давно уже предчувствовал!
«К тому же он перехватывает, — подумал
герой наш, — доказательством же… да что доказательством!..» После первого припадка и столбняка ужаса кровь бросилась в
голову господина Голядкина.
Павел только через неделю, и то опять слегка, рассказал сестре о встрече с своею московскою красавицей; но Лизавета Васильевна догадалась, что брат ее влюблен не на шутку, и очень этому обрадовалась; в
голове ее, в силу известного закона, что все сестры очень любят женить своих братьев, тотчас образовалась мысль о женитьбе Павла на Кураевой; она сказала ему о том, и
герой мой, хотя видел в этом странность и несбыточность, но не отказывался.
Мы видели, какие печальные обстоятельства встретили Бешметева на родине, видели, как приняли родные его намерение уехать опять в Москву; мать плакала, тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь книги и как потом отложил это, в надежде, что мать со временем выздоровеет и отпустит его; но старуха не выздоравливала;
герой мой беспрестанно переходил от твердого намерения уехать к решению остаться, и вслед за тем тотчас же приходила ему в
голову заветная мечта о профессорстве — он вспоминал любимый свой труд и грядущую славу.