Неточные совпадения
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает
голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса
Христа.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке с желтыми пятнами на груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы на
голове он тоже подстриг, они лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство с нерукотворенным образом
Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие брови.
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме, на котором сам Иисус
Христос голову… то есть который и
Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить?
— К человеку племени Данова, по имени Маной, имевшему неплодную жену, явился ангел, и неплодная зачала, и родился Самсон, человек великой силы, раздиравший
голыми руками пасти львиные. Так же зачат был и
Христос и многие так…
Она сделала утвердительный знак
головой, и сама, кажется, во взгляде
Христа искала силы, участия, опоры, опять призыва. Но взгляд этот, как всегда, задумчиво-покойно, как будто безучастно смотрел на ее борьбу, не помогая ей, не удерживая ее… Она вздохнула.
Иисус
Христос, в фиолетовой бархатной рясе, несущий крест, с терновым венком на
голове, Божия Матерь с Младенцем — все эти изображения сделаны из воска, иные, кажется, из дерева.
—
Христос воскресе! — сказала Матрена Павловна, склоняя
голову и улыбаясь, с такой интонацией, которая говорила, что нынче все равными, обтерев рот свернутым мышкой платком, она потянулась к нему губами.
Никому из присутствующих не приходило в
голову того, что всё, что совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым
Христом, именем которого всё это делалось.
Никому в
голову не приходило того, что золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах, который вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение той виселицы, на которой был казнен
Христос именно за то, что он запретил то самое, что теперь его именем совершалось здесь.
Никому в
голову не приходило, что те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и вина они едят тело и пьют кровь
Христа, действительно едят тело и пьют кровь его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют тех «малых сих», с которыми
Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего блага и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение блага, которое он принес им.
Христос воскресе!» Всё было прекрасно, но лучше всего была Катюша в белом платье и голубом поясе, с красным бантиком на черной
голове и с сияющими восторгом глазами.
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться,
Христа ради! — схватил он вдруг себя за
голову.
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала
головой, читая притчи
Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Лабзин был мистик и издатель «Сионского вестника»; сам Александр был такой же мистик, но с падением министерства Голицына отдал
головой Аракчееву своих прежних «братий о
Христе и о внутреннем человеке».
Напрасно чернила его клевета,
Он был безупречней, чем прежде,
И я полюбила его, как
Христа…
В своей арестантской одежде
Теперь он бессменно стоит предо мной,
Величием кротким сияя.
Терновый венец над его
головой,
Во взоре любовь неземная…
— У меня там, — говорил Ипполит, силясь приподнять свою
голову, — у меня брат и сестры, дети, маленькие, бедные, невинные… Она развратит их! Вы — святая, вы… сами ребенок, — спасите их! Вырвите их от этой… она… стыд… О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею, ради бога, ради
Христа!..
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на
голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись,
Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Сусанна Николаевна опустила глаза вниз, на местные иконы иконостаса, но тут она почти въявь увидела, что божия матерь во имя всех скорбящих, написанная во весь рост в короне и со скипетром, движется и как бы идет к ней; что
Христос на кресте поднял свою склоненную
голову и обратил на нее кроткий взгляд свой.
Другой вздрогнул во сне и начал говорить, а дедушка на печи молится за всех «православных христиан», и слышно его мерное, тихое, протяжное: «Господи Иисусе
Христе, помилуй нас!..» «Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!» — думаю я и склоняю опять
голову на подушку.
— Да и голова-то у него не своя, а подаянная, — опять ввязался Лука. — Ее ему в Тюмени
Христа ради подали, как с партией проходил.
Кому в самом деле придет в
голову то, что всё то, что с такой уверенностью и торжественностью повторяется из века в век всеми этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими синодами и папами, что всё это есть гнусная ложь и клевета, взводимая ими на
Христа для обеспечения денег, которые им нужны для сладкой жизни на шеях других людей, — ложь и клевета до такой степени очевидная, особенно теперь, что единственная возможность продолжать эту ложь состоит в том, чтобы запугивать людей своей уверенностью, своей бессовестностью.
Молиться — значит становиться прямо перед досками, на которых нарисованы лица
Христа, богородицы, святых, и кланяться
головой, всем телом, а правой рукой, со сложенными известным образом пальцами, дотрагиваться до лба, плеч и живота и произносить славянские слова, из которых самые употребительные и всем детям внушаемые: богородица, дева радуйся и т. д.
— Дунюшка, опомнись!
Христос с тобой… Не гневи господа… Един он властен в жизни… Полно! Я тебя не оставлю… пока жить буду, не оставлю… — повторял отец, попеременно прикладывая ладонь то к глазам своим, то к груди, то ласково опуская ее на
голову дочери.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели
головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и
Христом, — у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на
голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная
голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный
Христос, и голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
Христос — тоже веселый, в одной руке он держит орудие казни своей, всё в цветах, быстро размахивая другою, он что-то говорит, Иоанн — смеется, закинув кудрявую
голову, юный, безбородый, красивый, как Дионис.
Христос смеется, звонко и весело, как и следует воскресшему, синеглазая мадонна, улыбаясь, качает
головою, а Иоанн взял факел и, размахиваяим в воздухе, брызжет огнем, — он еще совсем мальчик и, видимо, очень любит шалости — такой тонкий, остроглазый и ловкий, точно птица.
Толпа вылилась на площадь потоком масла и как-то сразу образовала круг, и вот эта женщина — черная, как облачная ночь, — вдруг вся, как бы поднявшись на воздух, поплыла ко
Христу, а подойдя почти вплоть к нему, остановилась, сбросила капюшон с
головы, и облаком опустился плащ к ногам ее.
Лицо какое-то девичье, льняные длинные волосы, на
голове черная монашеская шапочка, весь такой строгий, как воин
Христов, и вместе кроткий, как агнец.
— Делайте со мною, что угодно, — сказала хозяйка, повесив
голову, — а я знать не знаю, вот вам
Христос и святая богородица!.. ищите, батюшки, а коли не найдете, не пеняйте на меня грешную.
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом-Богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу. А намедни хозяин колодкой по
голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай».
— Водка-то что делает. Ах ты, боже мой! — бормотал он, встряхивая своею больною
головой. — Уж вы, братец и сестрица, простите
Христа ради, сам не рад.
— Женатый человек, — развивал протопоп, — хотя и «до
Христа дочитается», но ему свою честность соблюсти трудно: жена его начнет нажигать и не тем, так другим манером так доймет, что он ей уступит и всю Библию из
головы выпустит, а станет к дарам приимчив и начальству предан.
Смысл последнего прозвища затерялся в веках, но остался его живой памятник в виде стоящей в центре деревни дряхлой католической часовенки, внутри которой за стеклами виднеется страшная раскрашенная деревянная статуя, изображающая
Христа со связанными руками, с терновым венцом на
голове и с окровавленным лицом.
Скача через бел-горюч камень Латырь — тот самый, на котором преобразился Иисус
Христос, новгородский революционер сломил себе
голову — убился до смерти.
— Спаси
Христос, — ответил Касатский, не надевая шапки и кланяясь своей лысой
головой.
Матрена. И, что ты, ягодка!
Христос с тобой. Что ж ты на меня-то сворачиваешь? Ты, деушка, мотри, с больной
головы на здоровую не сворачивай. Коли чего коснется, мое дело сторона, я знать не знаю, ведать не ведаю, — крест поцелую, никаких порошков не давала и не видала и не слыхала, какие такие порошки бывают. Ты, деушка, сама думай. Мы и то намеднись про тебя разговорились, как она, мол, сердечная, мается. Падчерица — дура, а мужик гнилой — присуха одна. С этой жизни чего не сделаешь.
Никита (мотает
головой). Не тронь! Прости, Марина, грех мой перед тобой. Прости
Христа ради.
И рассказал, что заехали они в шинок, и стали его товарищи неволить — выпить для Светлого
Христова воскресения, в самый первый звон, — чтобы всем живым и умершим «легонько взгадалося», — один товарищ поднес ему чару, а другой — другую, а третью он уже сам купил и других потчевал, а дальше не помнит, что ему пришло в
голову на меня броситься, и ударить, и эполет сорвать.
Образы пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и
Христос, возлежащий в шатре, тихо плыли в
голове, навевая мягкую задумчивость, рождая смутные, но сладкие грезы о каком-то вечном движении под солнцем.
Колёса жалобно скрипели, вилась пыль, дед, тряся
головой, не переставая кашлял, а Лёнька думал о том, что вот сейчас приедут они в станицу и нужно будет гнусавым голосом петь под окнами: «Господи, Иисусе
Христе»…
То же одиночество, как во время бесконечных обеден в холодильнике храма
Христа Спасителя, когда я, запрокинув
голову в купол на страшного Бога, явственно и двойственно чувствовала и видела себя — уже отделяющейся от блистательного пола, уже пролетающей — гребя, как собаки плавают — над самыми
головами молящихся и даже их — ногами, руками — задевая — и дальше, выше — стойком теперь! как рыбы плавают! — и вот уже в розовой цветочной юбочке балерины — под самым куполом — порхаю.
Отслужат свою обедню армяне, пойдут за ними латины, на месте святе в бездушные органи играют, а за ними пойдут сирийцы да копты, молятся нелепо, козлогласуют, потом пойдут по-своему служить арабы, а сами все в шапках и чуть не
голы, пляшут, беснуются вкруг
Христова гроба.
Едва склоняя
голову, величавая Манефа, вместо обычной прощи, приветствовала встречных пасхальным приветом: «
Христос воскресе!»
— Ах ты, шальная!.. Ах ты, озорная!.. — сама смеясь, говорила Дарья Никитишна. — Ухарь-девка, неча сказать! Хорошо, Дуняша, что в
Христовы невесты угодила: замуж пошла бы, и нá печи была бы бита, и ó печь бита, разве только ночью не была бы бита… От такой жены мужу одно: либо шею в петлю, либо в омут
головой.
— Так помни же мое слово и всем игуменьям повести, — кипя гневом, сказал Патап Максимыч, — если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит, — и твоей обители и всем вашим скитам конец… Слово мое крепко… А ты, Настасья, — прибавил он, понизив голос, — дурь из
головы выкинь… Слышишь?.. Ишь какая невеста
Христова проявилась!.. Чтоб я не слыхал таких речей…
— Спаси тя
Христос за твое попечение, — молвила Манефа, слегка наклоня
голову перед Василием Борисычем. — По правде сказать, наши девицы не больно горазды, не таковы, как на Иргизе бывали… аль у вас, на Рогожском… Бывал ли ты, Василий Борисыч, на Иргизе у матушки Феофании — подай, Господи, ей Царство Небесное, — в Успенском монастыре?
— Ахти, Господи батюшка, истинный
Христов!.. Да что ж это такое будет? — тосковали бурлаки, понурив с отчаянья
головы.
— Они Богу молятся за мир христианский, — заметила жена удельного
головы. — Нам-то самим как молиться?.. Дело непривычное, неумелое. У нас и делá, и заботы, и все, а пуще всего не суметь нам Бога за грехи умолить, а матушки,
Христос их спаси, на том уж стоят — молятся как следует и тем творят дело нашего спасения.
— Ну,
Христос с вами, мой друг, — говорил муж пожилой женщине, стоявшей с ним у двери, — она такое имеет доверие к вам, вы так умеете говорить с ней, уговорите ее хорошенько, голубушка, идите же. — Он хотел уже отворить ей дверь; но кузина удержала его, приложила несколько раз платок к глазам и встряхнула
головой.