Неточные совпадения
Городничий.
Да,
там, говорят, есть две рыбицы: ряпушка и корюшка, такие,
что только слюнка потечет, как начнешь есть.
Да, видно, Бог прогневался.
Как восемь лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за ухо.
«
Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Митрофан.
Да! того и смотри,
что от дядюшки таска; а
там с его кулаков
да за Часослов. Нет, так я, спасибо, уж один конец с собою!
Действительно, вылазки клопов прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, потому
что клопы стояли
там стена стеною,
да и пушка продолжала действовать смертоносно.
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «
Да, глядя на небо, я думал о том,
что свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но
что бы
там ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
—
Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а
там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт,
что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
— Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. —
Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами.
Там неудача доказывает только,
что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
―
Да, сон, ― сказала она. ― Давно уж я видела этот сон. Я видела,
что я вбежала в свою спальню,
что мне нужно
там взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, ― говорила она, с ужасом широко открывая глаза, ― и в спальне, в углу стоит что-то.
«
Да, я должен был сказать ему: вы говорите,
что хозяйство наше нейдет потому,
что мужик ненавидит все усовершенствования и
что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только
там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги.
«
Да нынче
что? Четвертый абонемент… Егор с женою
там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург
там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе —
Что ж я-то? Или я боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман
да снег; того и гляди,
что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а
там пониже, чай, Байдара так разыгралась,
что и не переедешь. Уж эта мне Азия!
что люди,
что речки — никак нельзя положиться!
Там вы получили за труд, за старание двенадцать рублей, а тут вы берете ни за
что, даром,
да и не двенадцать, а пятнадцать,
да и не серебром, а всё синими ассигнациями.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому
что одно изъяснение с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать,
что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в люди, женившись
там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны.
Да у нас в губернии, слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает,
да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух
да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то,
что он сказал: «По мне, уж лучше пей,
да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина,
что слышно было, как муха летит;
что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и
что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто
там или нет.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище:
там хоть и в бабки, так есть место,
да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат,
что? где, в каких местах шатаешься?
—
Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра
да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы,
да грибочков с лучком,
да молок сладких,
да мозгов,
да еще
чего знаешь
там этакого…
Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в
чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо
да прибавил только: «Понимаешь!» — а уж
там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
«Ну,
что соседки?
Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи,
что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а
тамУж к ним и носу не покажешь.
Да вот… какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
«Я?» — «
Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать». —
«Но куча будет
там народу
И всякого такого сброду…» —
«И, никого, уверен я!
Кто будет
там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну,
что ж?» — «Согласен». — «Как ты мил!»
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
Да ведь
там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтет,
чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе!
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике,
да улика-то эта не улика, вот
что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха
да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда
там про это рассказывали…
— Всего только во втором, если судить по-настоящему!
Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел,
что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том,
что, если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это
что, какой-нибудь
там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль,
что нет никого!
—
Да ведь он бы тебе тотчас и сказал,
что за два дня работников
там и быть не могло, и
что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну,
да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо,
что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот
что нехорошо!..»
—
Да что они
там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! — заревел он как из бочки. — Эй, Алена Ивановна, старая ведьма! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! У, треклятые, спят они,
что ли?
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, —
да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и понял из того,
что вы тогда…
там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако,
что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
— А
что, стыда буржуазного,
что ли, испугались? Это может быть,
что и испугались,
да сами того не знаете, — потому молодо! А все-таки не вам бы бояться али
там стыдиться явки с повинною.
— Вам следует подать объявление в полицию, — с самым деловым видом отвечал Порфирий, — о том-с,
что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, — вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело,
что такие-то вещи принадлежат вам и
что вы желаете их выкупить… или
там…
да вам, впрочем, напишут.
— Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, a теперь дело есть.
Там… было одно время,
что я подумал… Ну
да что; потом!.. Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь, ну
да прощай; зайду, очень скоро.
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и
там, уверяю вас, сразу увидим,
что делать.
Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с
чем в городишко показаться,
да и надоела она
там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?).
Наглядел бы я
там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора,
что с построения дома, может, лежит; приподнял бы этот камень — под ним ямка должна быть, —
да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о
чем он говорит
там с хозяйкой;
да и вообще видно было,
что она совсем очарована Разумихиным.
— Раскольников?
Там. А
что?
Да,
там… Сейчас только вошел, я видел… А
что?
— Я сглупа-то оттудова ушла.
Что там теперь? Сейчас было хотела идти,
да все думала,
что вот… вы зайдете.
—
Да ты
что же! — крикнул вдруг Разумихин, как бы опомнившись и сообразив, —
да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а ведь он за три дня
там был? Ты
что спрашиваешь-то?
— Ба!
Да и в самом деле! — закричал удивившийся Кох. — Так
что ж они
там! — И он неистово начал дергать дверь.
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня
там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру,
да довремся же, наконец, и до правды, потому
что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной дороге стоит.
Дико́й (топнув ногой). Какое еще
там елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами
да рожнами какими-то, прости Господи, обороняться.
Что ты, татарин,
что ли? Татарин ты? А? говори! Татарин?
Никак, гроза? (Выглядывает.)
Да и дождик. А вот и народ повалил. Спрячься
там где-нибудь, а я тут на виду стану, чтоб не подумали
чего.
Кудряш (входит с гитарой). Нет никого.
Что ж это она
там! Ну, посидим
да подождем. (Садится на камень.)
Да со скуки песенку споем. (Поет.)
Я чай, подумал ты,
что гору встретил?» —
«
Да разве
там он?» — «
Там».
«Ну,
что ж, Хавронья,
там ты видела такого?»
Свинью спросил пастух:
«Ведь и́дет слух,
Что всё у богачей лишь бисер
да жемчу́г...
Робинзон. Столица Франции,
да чтоб
там по-французски не говорили!
Что ты меня за дурака,
что ли, считаешь?
— Нет, Василиса Егоровна, — продолжал комендант, замечая,
что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. — Маше здесь оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной матери:
там и войска и пушек довольно, и стена каменная.
Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром
что ты старуха, а посмотри,
что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает,
что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную
да запалить
там огоньку: мне сдается,
что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Сказать вам,
что́ я думал? Вот:
Старушки все — народ сердитый;
Не худо, чтоб при них услужник знаменитый
Тут был, как громовой отвод.
Молчалин! — Кто другой так мирно всё уладит!
Там моську вовремя погладит,
Тут в пору карточку вотрет,
В нем Загорецкий не умрет!..
Вы давеча его мне исчисляли свойства,
Но многие забыли? —
да?
Положимте,
что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас!
да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало, в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и
там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы в темном уголке, и кажется,
что в этом!
Вы помните? вздрогнём,
что скрипнет столик,
дверь…
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я…
Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто
там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком,
что ли! Ведь ты хвастался,
что ты философ?
— А вот на
что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю
да посмотрю,
что у нее
там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только
что на ногах ходим, я и буду знать,
что и у нас внутри делается.