Неточные совпадения
И скатерть развернулася,
Откудова ни взялися
Две дюжие руки,
Ведро вина поставили,
Горой наклали хлебушка
И спрятались опять…
Гогочут
братья Губины:
Такую редьку схапали
На огороде — страсть!
Как ни различны были эти
две женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее называл
брат Николай и как теперь Левину было особенно приятно называть ее, они в этом были совершенно похожи.
Вронский взял письмо и записку
брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от
брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились
два офицера: один их, а другой другого полка.
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу
брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с
двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние
два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого безнадежно больного
брата.
Герой, однако же, совсем этого не замечал, рассказывая множество приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в подобных случаях в разных местах: именно в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного, где были тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у
брата его Петра Васильевича, где были свояченица его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича, где была сестра невестки его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной и
двумя сводными сестрами — Софией Александровной и Маклатурой Александровной.
— А согласны ли вы, — сказал он вслух, — погостить у
брата денька
два? Иначе он меня не отпустит.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу
брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу голубому,
О нем
два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до
двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой
брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.
— Я,
брат,
два раза к тебе заходил… Видишь, очнулся! — крикнул Разумихин.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза
два заходил, ты спал. К Зосимову
два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как,
брат, себя чувствуешь?
Им теперь не до меня, да и мне надо освежиться, потому,
брат, ты кстати пришел; еще
две минуты, и я бы там подрался, ей-богу!
— Это,
брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты
две не говорил ни слова.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный,
брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза
два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно,
два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького
брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
(Николай Петрович не послушался
брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к больному; раза
два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
Он пригласил Кирсанова и Базарова к себе на бал и через
две минуты пригласил их вторично, считая их уже
братьями и называя их Кайсаровыми.
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно
брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав
два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
Неделю тому назад, в небольшой приходской церкви, тихо и почти без свидетелей, состоялись
две свадьбы: Аркадия с Катей и Николая Петровича с Фенечкой; а в самый тот день Николай Петрович давал прощальный обед своему
брату, который отправлялся по делам в Москву.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший
брат Ивана Яков, просидев почти
два года в тюрьме, был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный
брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
— Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб не мешало. Я скажу коротко: есть духовно завещание — так? Вы можете читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и еще много, это — мне, потому что есть дети,
две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо, когда приедет
брат.
— Волнения начались в деревне Лисичьей и охватили пять уездов Харьковской и Полтавской губернии. Да-с. Там у вас
брат, так? Дайте его адрес. Туда едет Татьяна, надобно собрать материал для заграничников.
Два адреса у нас есть, но, вероятно, среди наших аресты.
— Прозевал книгу, уже набирают. Достал оттиски первых листов. Прозевал, черт возьми!
Два сборничка выпустил, а третий — ускользнул. Теперь,
брат, пошла мода на сборники. От беков, Луначарского, Богданова, Чернова и до Грингмута, монархиста, все предлагают товар мыслишек своих оптом и в розницу. Ходовой товар. Что будем есть?
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза
два видел на столе
брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Четверо крупных людей умеренно пьют пиво, окутывая друг друга дымом сигар; они беседуют спокойно, должно быть, решили все спорные вопросы. У окна
два старика, похожие друг на друга более, чем
братья, безмолвно играют в карты. Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают очень белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.
Говоря, он смотрел в потолок и не видел, что делает Дмитрий;
два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить на кровати. Хлопал
брат книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через
два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его
брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
— Вот уж почти
два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть,
брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Поморка, дочь рыбака. Вчера я об ее отце рассказывал. Крепкая такая семья. Три
брата,
две сестры.
— Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с
двумя детьми; с ней живет холостой
брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с тобой за пояс заткнет!
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот
два — смотришь, в день рублей семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим делом подпишешь иной раз имя, так после всю жизнь и выскабливаешь боками. Нет,
брат, не греши, кум!
— Теперь
брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, — плохо владея языком, заключил Обломов, — дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес бы наделала — да!
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели
две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как
брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
А Лизу я не «забыл», мама ошиблась. Чуткая мать видела, что между
братом и сестрой как бы охлаждение, но дело было не в нелюбви, а скорее в ревности. Объясню, ввиду дальнейшего, в
двух словах.
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти
два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как
брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
Вошли
две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного
брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим
братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с
братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Брат этот, года
два назад, был убит индийцами, которые напали на фабрику и хотели ограбить.
Два датчанина,
братья, доктор и аптекарь, завели его к себе в дом, показывали сад.
Наталью Ивановну интересовали теперь по отношению
брата два вопроса: его женитьба на Катюше, про которую она слышала в своем городе, так как все говорили про это, и его отдача земли крестьянам, которая тоже была всем известна и представлялась многим чем-то политическим и опасным.
Он рассказал про все свои обстоятельства и про работу на торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней
два с половиной месяца и везя домой заработанные рублей по 10 денег на
брата, так как часть заработков дана была вперед при наемке.
Потом он рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет ходил в заработки и весь свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему
брату, теперь племяннику, заведывавшему хозяйством, сам же проживал из заработанных пятидесяти-шестидееяти рублей в год два-три рубля на баловство: на табак и спички.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему
брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему
два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам не обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм —
два качества, грозящие, может быть, еще большим злом нации, чем даже раннее растление от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает старший
брат его».
Кроме того, ожидал, стоя в уголку (и все время потом оставался стоя), молодой паренек, лет двадцати
двух на вид, в статском сюртуке, семинарист и будущий богослов, покровительствуемый почему-то монастырем и
братиею.
Брат, я в себе в эти
два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек!
Про то же, что повсеместно по всей России уже прошла слава об ужасном процессе, Алеша знал давно, и, Боже, какие дикие известия и корреспонденции успел он прочесть за эти
два месяца среди других, верных, известий о своем
брате, о Карамазовых вообще и даже о себе самом.
Кстати, промолвим лишь
два слова раз навсегда о чувствах Ивана к
брату Дмитрию Федоровичу: он его решительно не любил и много-много что чувствовал к нему иногда сострадание, но и то смешанное с большим презрением, доходившим до гадливости.
Раз,
брат, меня фаланга укусила, я
две недели от нее в жару пролежал; ну так вот и теперь вдруг за сердце, слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь?
Она, наконец, описала с чрезвычайною ясностью, которая так часто, хотя и мгновенно, мелькает даже в минуты такого напряженного состояния, как Иван Федорович почти сходил с ума во все эти
два месяца на том, чтобы спасти «изверга и убийцу», своего
брата.
— Алеша, я ведь не велел приходить! — свирепо крикнул он
брату. — В
двух словах: чего тебе надо? В
двух словах, слышишь?