Неточные совпадения
— Я, напротив, — продолжал Вронский, очевидно почему-то затронутый за живое этим разговором, — я, напротив, каким вы меня видите, очень благодарен за честь, которую мне
сделали, вот благодаря Николаю Иванычу (он указал на Свияжского), избрав меня почетным
мировым судьей.
Но человек
сделал это на свою погибель, он — враг свободной игры
мировых сил, схематизатор; его ненавистью к свободе созданы религии, философии, науки, государства и вся мерзость жизни.
— Что! — говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не
сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит, на
мировую пойдет.
«Частный» же взгляд на жизнь, для которого все историческое,
мировое, сверхличное — чуждое и инородное,
делает рабом, способным лишь на рабий бунт.
Все народы призваны сказать свое слово,
сделать свой вклад в
мировую жизнь, достигнуть высшего цветения своего бытия.
У него не было никакой склонности
делать карьеру, и он даже отказался от чина, который ему полагался за то, что более двадцати пяти лет он был почетным
мировым судьей.
Смысл
мировой истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого мира на веки веков, не в достижении того совершенства, которое
сделало бы этот мир не имеющим конца во времени, а в приведении этого мира к концу, в обострении
мировой трагедии, в освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (в религиозном смысле слова).
Лишь драматизация
мирового процесса
делает его нам близким и для нас осмысленным; сама божественная диалектика, идеально протекающая в первоначальном Божестве, чуется нами как драма с драматическими действующими лицами — ипостасями Троицы.
Основа совершенства и добра — в свободе, в свободной любви к Богу, в свободном соединении с Богом, а этот характер всякого совершенства и добра, всякого бытия
делает неизбежным
мировую трагедию.
Нечего
делать, заложил он лошадь и под вечерок, чтобы не видели добрые люди, сам повез жену на
мировую.
Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения наизусть. Дело доходило иногда до ссоры, но ненадолго: на
мировой мы обыкновенно читали наизусть стихи того же князя Долгорукова, под названием «Спор». Речь шла о достоинстве солнца и луны. Я восторженно декламировал похвалы солнцу, а Миницкая повторяла один и тот же стих, которым заканчивался почти каждый куплет: «Все так, да мне луна милей». Вот как мы это
делали...
— «Позвольте! если бы ваша клиентка
сделала уступку… если бы, например, половину… ведь задаром и половину получить недурно… не правда ли, недурно!» — "Правда-с; но извините, я не имею права даже останавливаться на подобном предположении; это была бы правда, если б было доказано,что деньги, которые вы изволите предлагать на
мировую, действительноприобретаются задаром,а для меня это далеко не ясно".
— Как вам сказать… он у нас
мировым судьей служит. Да он здесь, с нами же едет, только во втором классе. Почуяла кошка, чье мясо съела, — предупредить грозу хочет! Да н'ишто ему: спеши! поспешай! мы свое дело
сделаем!
Читатель! размысли, не имеет ли притча сия отношения к тем нашим реформаторам-нигилистам (увы! генерал все еще не мог забыть
мировых посредников начала шестидесятых годов!), кои полученное от отцов наследие в котле переформировок варят, но варевом сим никому удовольствия не
делают, а токмо смрад!"
Воображаю, как, несмотря на то, что папа предложил ему
мировой окончить тяжбу, Петр Васильевич был мрачен и сердит за то, что пожертвовал своей карьерой матери, а папа подобного ничего не
сделал, как ничто не удивляло его и как папа, будто не замечая этой мрачности, был игрив, весел и обращался с ним, как с удивительным шутником, чем иногда обижался Петр Васильевич и чему иногда против своего желания не мог не поддаваться.
Прислуга, привыкшая к вечной суматохе, начинает роптать и требовать расчета; пастух — тоже не хочет больше ждать, а разносчик Фока, столько лет снабжавший Анну Ивановну в кредит селедками и мещерским сыром, угрожает ей
мировым судьею и
делает какие-то нелепые намеки.
— А что с ним
сделаешь? Дал ему две плюхи, да после сам же на
мировую должен был на полштоф подарить!
— Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к
мировому! Коли скажет
мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и Бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется, — нечего
делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
— Ну, нечего
делать, написал к
мировому прошение!
И ссоры он из-за этого затевает постоянные и все говорит: «Я их теперь, говорит, всех этак постоянно в глаза буду собаками звать, и сам
мировой судья мне ни лысого беса не
сделает».
И вместе с тем тот же самый человек, который видит всю гнусность этих поступков, сам, никем не принуждаемый, даже иногда и без денежной выгоды жалованья, сам, произвольно, из-за детского тщеславия, из-за фарфоровой побрякушки, ленточки, галунчика, которые ему позволят надеть, сам произвольно идет в военную службу, в следователи,
мировые судьи, министры, урядники, архиереи, дьячки, в должности, в которых ему необходимо
делать все эти дела, постыдность и гнусность которых он не может не знать.
Делать нечего, велит помещик закладывать лошадей и, по незнанию законов, отправляется за двадцать, за тридцать верст искать правосудия к
мировому посреднику.
Мурзавецкая. Нет, не полагаю. Велики деньги, где ж заплатить! А мы
мировую сделаем.
— Очевидно, господа, — сказал он, — вам угодно, чтобы господин Лаевский вернулся домой великодушным и рыцарем, но я не могу доставить вам и ему этого удовольствия. И не было надобности вставать рано и ехать из города за десять верст для того только, чтобы пить
мировую, закусывать и объяснять мне, что дуэль устарелая формальность. Дуэль есть дуэль, и не следует
делать ее глупее и фальшивее, чем она есть на самом деле. Я желаю драться!
И он, сломя голову, бежит в объятия земских учреждений,
мирового института, полиции и прочих, которые, по крайней мере, дадут ему средства хоть оконные рамы новые
сделать в расшатавшейся сверху донизу Заманиловке.
— Чего мне врать… не подряд взял врать-то! Карла ничего, не осердился, потому на охоте говори ему, что хошь, порядок у него такой. Вот лесоворов ловить, так супротив Карлы никому не
сделать; он по духу слышит, где дерево рубят, и сейчас к
мировому, а потом на высидку, потому у него везде порядок.
Что мне теперь
делать, пусть скажет каждый из вас: умно ли будет мне поспешить к моему противнику для заключения
мировой? Или умно будет пролежать на своем диване единственный остающийся мне день? Или умно будет накинуться с грубыми ругательствами на благоприятствующего мне судью, дружеское предуведомление которого давало мне возможность с честью и выгодою для себя покончить мою тяжбу?
Вы с первого же раза не понравились
мировому своим надменным видом, насмешливым тоном и дружбой с кутилой графом, и вам не бывать бы у
мирового, если бы вы сами не
сделали ему визита.
Я подошел к знакомым и стал раскланиваться.
Мировой судья Калинин, высокий плечистый человек с седой бородой и выпуклыми рачьими глазами, стоял впереди всех и что-то шептал на ухо своей дочери.
Делая вид, что он меня не замечает, он ни одним движением не ответил на мой «общий» поклон, направленный в его сторону.
Я ехал в легком шарабане. Возле меня сидела Наденька, дочь
мирового. Она была бледна, как снег, подбородок и губы ее вздрагивали, как перед плачем, глубокие глаза были полны скорби, а между тем она всю дорогу смеялась и
делала вид, что ей чрезвычайно весело.
Иначе говоря,
мировое бытие внебожественно, пребывает в области относительного, и именно эта внебожественность или относительность и
делает мир миром, противополагая его Божеству.
Единое — Ум —
Мировая Душа составляют трехступенную градацию сущего (но эта трехступенность не есть триипостасность, как иногда ошибочно думают [Такое смешение (притом тенденциозное)
делает Древе в своем исследовании о Плотине: Л. Drews...
Так как происхождение мира есть процесс, имманентный Божеству, то, очевидно, грехопадение вносит драму и в само Божество, и следует заключить, что
мировой процесс есть мистерия иррационально страдающего и искупающего себя же бога (хотя сам Эриугена такого заключения еще не
делает).
Попытка во что бы то ни стало осилить рационально недомыслимую тайну Божества в мире,
сделать ее понятной неизбежно ведет либо к противоречиям, либо же к явному упрощению и снятию проблемы (как в монизме); вот почему непротиворечивой рациональной метафизики, имеющей дело с предельными проблемами
мирового бытия, никогда не бывало да и быть не может.
Господь Иисус есть Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [Кол. 2:9.]; как Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного,
мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и
делает понятной, насколько можно здесь говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
И в буддизме ничто есть 1) абсолютное основание мира, именно положительная причина полагающей мир иллюзии, 2) абсолютное существо (хотя и ничто), которое лежит в основе феноменального мира, 3) абсолютная цель мира, к которой стремится
мировой процесс и в котором он находит абсолютное искупление и 4) носитель и источник религиозно-нравственного миропорядка, который представляет единственно истинное и постоянное в иллюзии и лишь который
делает иллюзорный
мировой процесс действительным процессом спасения.
Когда сатаническая техника войны, техника
мирового истребления,
сделает войну окончательно невозможной (вероятно, это будет после того, как значительная часть человечества будет истреблена), тогда воинственные инстинкты человека в благородном смысле слова должны будут искать себе иного выхода.
— Хорошо также стерлядку кольчиком, — сказал почетный
мировой, закрывая глаза, но тотчас же, неожиданно для всех, он рванулся с места,
сделал зверское лицо и заревел в сторону председателя: — Петр Николаич, скоро ли вы? Не могу я больше ждать! Не могу!
«Боже мой! — думал он. — Другие, ежели скучно, выпиливают, спиритизмом занимаются, мужиков касторкой лечат, дневники пишут, а один я такой несчастный, что у меня нет никакого таланта… Ну, что мне сейчас
делать? Что? Председатель я земской управы, почетный
мировой судья, сельский хозяин и… все-таки не найду, чем убить время… Разве почитать что-нибудь?»
Париж сразу проникает вас чувством вашей связи со всей своей историей и с
мировой культурой, которой вы у себя дома желали всегда служить. Он
делает вас еще более «западником», чем вы были у себя дома. Надо быть не знаю каким закорузлым «русофилом» (на славянофильской подкладке или без оной), чтобы не испытать от Парижа таких именно настроений.
Нужно
сделать усилие, чтобы ограничить себя в выписках из этой замечательной статьи Успенского, — самого глубокого и самого прекрасного во всей
мировой литературе, что написано о Венере Милосской.
С наибольшим удивлением и восторгом вспоминаю Федора Игнатьевича Стравинского. Это был прекрасный бас и артист изумительный. Отсутствие рекламы и, по-видимому, большая скромность Стравинского
делали его гораздо менее известным, чем он заслуживал. Это был художник
мирового размаха. Мне приходилось говорить со многими знатоками, имевшими возможность сравнивать Стравинского с Шаляпиным, и все они утверждали, что Стравинский как художник был неизмеримо тоньше и глубже Шаляпина.
— Да нешто выкуришь этакого? Задолжал за три месяца, уж мы и денег не просим, уходи только,
сделай милость…
Мировой присудил ему номер очистить, а он и на апелляцию и на кассацию, да так и тянет… Горе да и только! Господи, а человек-то какой! Молодой, красивый, умственный… Когда не выпивши, лучше и человека не надо. Намедни пьян не был и весь день родителям письма писал.
Сомнение и раздвоение
делают познающего зависимым от
мировой данности с ее дурной множественностью,
делают рабом необходимости.
Но эволюционизм Штейнера
делает не до конца ясным, признает ли он Перво-Адама, Небесного Человека, предшествующего всей
мировой эволюции.
Германская философия
делает великое
мировое дело, она служит разрешению
мирового кризиса культуры, но косвенно и от противного.
Но нельзя было
сделать отсюда того вывода, что в России не будет побеждать эта
мировая тенденция современной цивилизации, этот безрелигиозный дух, что дух не пойдет и у нас на убыль.
— Да? Что же вы со мной
сделаете? К
мировому пойдете?