Неточные совпадения
Купцы.
Так уж
сделайте такую милость, ваше сиятельство. Если уже
вы, то есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не знаем,
как и быть: просто хоть в петлю полезай.
Городничий (
делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и
вы! не нашли другого места упасть! И растянулся,
как черт знает что
такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Городничий. Мотает или не мотает, а я
вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья
сделал, советую и
вам. Особенно
вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные
вам богоугодные заведения — и потому
вы сделайте так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов,
как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я
делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я
вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь —
так описываются разные пассажи… а назидательность
какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Добчинский. Я бы и не беспокоил
вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если где попадет ножик, сейчас
сделает маленькие дрожечки
так искусно,
как фокусник-с. Вот и Петр Иванович знает.
Дела-то все недавние,
Я был в то время старостой,
Случился тут —
так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До слова помню всё:
«Корят жидов, что предали
Христа… а
вы что
сделали?
«А
вы что ж не танцуете? —
Сказал Последыш барыням
И молодым сынам. —
Танцуйте!»
Делать нечего!
Прошлись они под музыку.
Старик их осмеял!
Качаясь,
как на палубе
В погоду непокойную,
Представил он,
как тешились
В его-то времена!
«Спой, Люба!» Не хотелося
Петь белокурой барыне,
Да старый
так пристал!
— А, и
вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра?
Вы не смотрите на меня
так, — прибавила она. — С тех пор
как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она
сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я
вам не отдам. Она
такая славная, милая. Что же ей
делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят за ней?
— Да уж
вы как ни
делайте, он коли лентяй,
так всё будет чрез пень колоду валить. Если совесть есть, будет работать, а нет — ничего не
сделаешь.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы
вы знали,
как вы больно мне
делаете! Всё равно,
как у
вас бы умер ребенок, а
вам бы говорили: а вот он был бы
такой,
такой, и мог бы жить, и
вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
—
Так как все пальцы вышли, он их все разогнул и продолжал: — Это взгляд теоретический, но я полагаю, что
вы сделали мне честь обратиться ко мне для того, чтоб узнать практическое приложение.
—
Как вы скажете,
так я и
сделаю, — сказал он мрачно.
— Я не об
вас, совсем не об
вас говорю.
Вы совершенство. Да, да, я знаю, что
вы все совершенство; но что же
делать, что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная.
Так пускай я буду
какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут
как хотят, и я
как хочу. Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..
— Нет,
вы уж
так сделайте,
как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив,
как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: —
Так и
сделайте, пожалуйста,
так, Захар Никитич.
— Что же я могу
сделать? — подняв плечи и брови, сказал Алексей Александрович. Воспоминание о последнем проступке жены
так раздражило его, что он опять стал холоден,
как и при начале разговора. — Я очень
вас благодарю за ваше участие, но мне пора, — сказал он вставая.
— О, капитальное дело! — сказал Свияжский. Но, чтобы не показаться поддакивающим Вронскому, он тотчас же прибавил слегка осудительное замечание. — Я удивляюсь однако, граф, — сказал он, —
как вы,
так много
делая в санитарном отношении для народа,
так равнодушны к школам.
— Определить,
как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит
так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно
сделать, чтобы поддержать питание?
—
Вы всё, кажется,
делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне
так хочется посмотреть,
как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.
— Ах,
такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет,
как вы делаете, чтобы
вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на
вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите,
как вы это
делаете?
— Позвольте! — сказал я, — еще одно условие;
так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны
сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли
вы?..
— Извините меня: я, увидевши издали,
как вы вошли в лавку, решился
вас побеспокоить. Если
вам будет после свободно и по дороге мимо моего дома,
так сделайте милость, зайдите на малость времени. Мне с
вами нужно будет переговорить.
— Ваше сиятельство, позвольте мне
вам дать свое мнение: соберите их всех, дайте им знать, что
вам все известно, и представьте им ваше собственное положение точно
таким самым образом,
как вы его изволили изобразить сейчас передо мной, и спросите у них совета: что <бы> из них каждый
сделал на вашем положении?
— Константин Федорович! Платон Михайлович! — вскрикнул он. — Отцы родные! вот одолжили приездом! Дайте протереть глаза! Я уж, право, думал, что ко мне никто не заедет. Всяк бегает меня,
как чумы: думает — попрошу взаймы. Ох, трудно, трудно, Константин Федорович! Вижу — сам всему виной! Что
делать? свинья свиньей зажил. Извините, господа, что принимаю
вас в
таком наряде: сапоги,
как видите, с дырами. Да чем
вас потчевать, скажите?
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз,
как только увидел
вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты
сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь,
так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
Так как русский человек в решительные минуты найдется, что
сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй
вы, други, почтенные!» — и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога.
— Прошу прощенья! я, кажется,
вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу! — Здесь он усадил его в кресла с некоторою даже ловкостию,
как такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и
делать разные штуки на вопросы: «А покажи, Миша,
как бабы парятся» или: «А
как, Миша, малые ребята горох крадут?»
— Да чего
вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет
вас, продаст
вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой,
так иной какой-нибудь здоровый мужик.
Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не
делал,
как только рессорные. И не то,
как бывает московская работа, что на один час, — прочность
такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
— Да, что ж
вы не скажете Ивану Григорьевичу, — отозвался Собакевич, — что
такое именно
вы приобрели; а
вы, Иван Григорьевич, что
вы не спросите,
какое приобретение они
сделали? Ведь
какой народ! просто золото. Ведь я им продал и каретника Михеева.
— Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ
такие воры! А вот разве не это ли он? — Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли,
как в фуфайке. — Еще покойница
делала, — продолжал Плюшкин, — мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я
вам налью рюмочку.
— Нет,
вы не
так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг.
Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот
как сделаем: отправимтесь-ка все,
так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба,
так мы, знаете ли,
так закусим! да при этой оказии и в вистишку.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это
делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что
как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу
вам, что я молюсь, — даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит,
как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу
вам — это другое. В первом случае я вижу, что я все-таки
делаю. Говорю
вам, что я готов пойти в монастырь и самые тяжкие,
какие на меня ни наложат, труды и подвиги я буду исполнять там. Я уверен, что не мое дело рассуждать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня
делать; там я повинуюсь и знаю, что Богу повинуюсь.
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь, — говорит Коробочка, — я не знаю, говорит, что мне
делать. Заставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не знаю…»
Так вот происшествия! Но только если бы
вы могли сколько-нибудь себе представить,
как я вся перетревожилась.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,
как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж
вы —
так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж
вы делали сами? Разве у
вас сабель не было, что ли?
Как же
вы попустили
такому беззаконию?
— Я угощаю
вас, паны-братья, —
так сказал Бульба, — не в честь того, что
вы сделали меня своим атаманом,
как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не
такая теперь перед нами минута.
—
Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я
делаю.
Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и
вы не будете тратить
так много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
— Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, — сказал Свидригайлов, — и
так как мы видимся с
вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения
сделать.
—
Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову
как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося;
так длилось с полминуты; он знал, что
делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово,
как тогдашний запор в дверях,
так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Ну-с;
так вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и
делать мерзости или умирать Катерине Ивановне? то
как бы
вы решили: кому из них умереть?
— Я-то в уме-с, а вот
вы так… мошенник! Ах,
как это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем логично… Но для чего
вы все это
сделали — не понимаю.
— То-то и есть, что они все
так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же
такие,
как вы, хитрецы.
Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
— А, вот
вы куда? Я согласен, что это болезнь,
как и все переходящее через меру, — а тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного
так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же
делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
— Била! Да что
вы это! Господи, била! А хоть бы и била,
так что ж! Ну
так что ж?
Вы ничего, ничего не знаете… Это
такая несчастная, ах,
какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она
так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не
сделает. Она сама не замечает,
как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается…
Как ребенок,
как ребенок! Она справедливая, справедливая!
— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых,
вам, если
такое требование Петра Петровича
вас не обижает, а во-вторых — Дуне, если она тоже не обижается. А я
сделаю,
как вам лучше, — прибавил он сухо.
Человек, оскорбленный и раздосадованный,
как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других, —
такой человек-с… хотя поступками своими он
делает социальную ошибку, — тем не менее… достоин уважения!
Карандышев. Не обижайте! А меня обижать можно? Да успокойтесь, никакой ссоры не будет: все будет очень мирно. Я предложу за
вас тост и поблагодарю
вас публично за счастие, которое
вы делаете мне своим выбором, за то, что
вы отнеслись ко мне не
так,
как другие, что
вы оценили меня и поверили в искренность моих чувств. Вот и все, вот и вся моя месть!
— Господи боже мой, Павел Петрович, за что
вы меня мучите? Что я
вам сделала?
Как это можно
такое говорить?..
— И очень просто быть пророками в двуглавом вашем государстве.
Вы не замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну,
так когда
вы свернете голову мужика налево,
так вы увидите,
каким он
сделает себя царем над
вами!
—
Вы рассуждаете
так,
как будто история, мачеха ваша, приказала
вам: «Ваня,
сделай революцию!» А
вы мачехе не верите, революции
вам не хочется, и,
сделав кислое личико,
вы читаете мне из корана Эдуарда Бернштейна, подтверждая его Рихтером и Ле-Боном, — не надо
делать революцию!