Неточные совпадения
— Как же так вдруг решился?.. — начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать
с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел, что он
держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице, так что никак нельзя было узнать, какого роду был Чичиков.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее.
С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы речи
людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз,
с иным, новым значением. То же было и
с ней.
Иначе расскажу
Всю правду батюшке,
с досады.
Вы знаете, что я собой не дорожу.
Подите. — Стойте, будьте рады,
Что при свиданиях со мной в ночной тиши
Держались более вы робости во нраве,
Чем даже днем, и при людя́х, и въяве;
В вас меньше дерзости, чем кривизны души.
Сама довольна тем, что ночью всё узнала,
Нет укоряющих свидетелей в глазах,
Как давеча, когда я в обморок упала,
Здесь Чацкий был…
А вот
с Макаровым, который, по мнению Клима,
держался с нею нагло, она спорит
с раздражением, близким ярости, как спорят
с человеком, которого необходимо одолеть и унизить.
Явно Дронов
держался не только
с учителями, но даже
с некоторыми из учеников, сыновьями влиятельных лиц, заискивающе, но сквозь его льстивые речи, заигрывающие улыбки постоянно прорывались то ядовитые, то небрежные словечки
человека, твердо знающего истинную цену себе.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и
держится, как
человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал
с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный профессор
с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом
с ним длинный, сухолицый
человек с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы.
Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
— Мне кажется — есть
люди, для которых… которые почувствовали себя чем-то только тогда, когда испытали несчастие, и
с той поры
держатся за него, как за свое отличие от других.
Студент университета, в длинном, точно кафтан, сюртуке, сероглазый,
с мужицкой, окладистой бородою, стоял среди комнаты против щеголевато одетого в черное стройного
человека с бледным лицом;
держась за спинку стула и раскачивая его,
человек этот говорил
с подчеркнутой любезностью, за которой Клим тотчас услышал иронию...
— Не верьте ему, — кричала Татьяна, отталкивая брата плечом, но тут Любаша увлекла Гогина к себе, а Варвара попросила девушку помочь ей; Самгин был доволен, что его оставили в покое,
люди такого типа всегда стесняли его, он не знал, как
держаться с ними.
Наступили удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный
человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить
с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже
с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже
держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове...
— Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас в Обломовке такой дом был? На мне все
держалось одном: одних лакеев,
с мальчишками, пятнадцать
человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то не знаешь… А ты тут… Ах, ты!..
А Тушин
держится на своей высоте и не сходит
с нее. Данный ему талант — быть
человеком — он не закапывает, а пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким, каким он есть.
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы
людей. Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось, что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись
с ними. Но вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я,
держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
— Да-с, удивительные порядки, — как бы продолжал прерванный разговор словоохотливый молодой
человек, спускаясь
с Нехлюдовым вместе
с лестницы. — Спасибо еще капитан — добрый
человек, не
держится правил. Всё поговорят — отведут душу.
6 июня мы распрощались
с Кокшаровкой. Наши лошади отдохнули и теперь шли гораздо бодрее, несмотря на то что слепней и мошек было так же много, как и вчера. Особенно трудно было идти задним. Главная масса мошкары
держится в хвосте отряда. В таких случаях рекомендуется по очереди менять местами
людей и лошадей.
Это в переводе
с теоретического языка на обыкновенный; а теория, которой
держался Кирсанов, считает такие пышные слова, как благородство, двусмысленными, темными, и Кирсанов по своей терминологии выразился бы так: «Всякий
человек эгоист, я тоже; теперь спрашивается: что для меня выгоднее, удалиться или оставаться?
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается,
с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами
человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены
с мужем она стала бы
держаться за дрянного
человека, когда бы уж и увидела, что жизнь
с ним — мучение. Соединить ее
с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
Впоследствии она все время и
держалась таким образом: она не примкнула к суетне экзальтированных патриоток и «девоток», но в костел ходила, как прежде, не считаясь
с тем, попадет ли она на замечание, или нет. Отец нервничал и тревожился и за нее, и за свое положение, но как истинно религиозный
человек признавал право чужой веры…
Как
человек, не чуждый художеству, он чувствовал в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность, и вследствие этого позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился
с лицами, не принадлежавшими к свету, и вообще
держался вольно и просто; но в душе он был холоден и хитер, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок все караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный юноша никогда не мог забыться и увлечься вполне.
Отдельно
держались приезжие, как своего рода заводская аристократия, Овсянников, Груздев, исправник, старик Основа и о. Сергей. К ним присоединились потом Ефим Андреич и Ястребок. Основа, плечистый и широкий в кости старик, держал себя совершенно свободно, как свой
человек. Он степенно разглаживал свою седую, окладистую бороду и вполголоса разговаривал больше
с Груздевым. В своем раскольничьем полукафтане,
с подстриженными в скобку волосами, Основа резко выделялся из остальных гостей.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут
человека с обезображенным и совершенно испитым лицом,
с кандалами на ногах; одною рукой он
держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
Я думал, что этим восклицанием кулинарные воспоминания исчерпаются; но, видно, много накипело в душе у этих
людей, и это многое уже не могло
держаться под спудом ввиду скорого свидания
с родиной.
В вагонах и на пароходах, в гостиницах и на постоялых дворах — она везде
держалась просто и спокойно, первая вступала в беседы
с незнакомыми
людьми, безбоязненно привлекая к себе внимание своей ласковой, общительной речью и уверенными манерами бывалого, много видевшего
человека.
Слыхала она, правда, анекдот про
человека, который, выходя из дома, начинал
с того, что кликал извозчика, упорно
держась гривенника, покуда не доходил до места пешком, и таким образом составил себе целое состояние.
Но, при всем этом добром простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем
человека много видевшего и, что называется, «бывалого». Он
держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом
с повадкою.
Кажется, что может быть проще мысли, что жить в среде
людей довольных и небоящихся гораздо удобнее, нежели быть окруженным толпою ропщущих и трепещущих несчастливцев, — однако ж
с каким упорством торжествующая практика
держится совершенно противоположных воззрений!
Герр Клюбер поблагодарил — и, мгновенно раскинув фалды фрака, опустился на стул, — но опустился так легко и
держался на нем так непрочно, что нельзя было не понять: «
Человек этот сел из вежливости — и сейчас опять вспорхнет!» И действительно, он немедленно вспорхнул и, стыдливо переступив два раза ногами, словно танцуя, объявил, что, к сожалению, не может долее остаться, ибо спешит в свой магазин — дела прежде всего! — но так как завтра воскресенье — то он,
с согласия фрау Леноре и фрейлейн Джеммы, устроил увеселительную прогулку в Соден, на которую честь имеет пригласить г-на иностранца, и питает надежду, что он не откажется украсить ее своим присутствием.
Осип
держится сам по себе, но нельзя понять —
с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми
людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на
людей как на полоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке...
Только бы перестали
люди лицемерить, и они тотчас же увидали бы, что тот жестокий строй жизни, который один связывает их и представляется им чем-то твердым, необходимым и священным, от бога установленным, уже весь колеблется и
держится только той ложью лицемерия, которой мы вместе
с подобными нам поддерживаем его.
Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин, простоватый молодой
человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал. Передонов подумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно
держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов вспомнил, что как-то летом за городом он видел его в форменной фуражке
с кокардою. Передонов решил пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему и сказал...
Городской голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил Передонова на пороге своей гостиной. Это был мужчина толстый, высокий, черноволосый, коротко стриженый;
держался он
с достоинством и любезностью, не чуждой некоторой презрительности в отношении к
людям малоденежным.
— Это крышка мне! Теперь —
держись татарина, он всё понимает, Шакирка! Я те говорю: во зверях — собаки, в
людях — татаре — самое надёжное! Береги его, прибавь ему… Ох, молод ты больно! Я было думал — ещё годов
с пяток побегаю, — ан — нет, — вот она!
— Родимый, — шелестел её голос, — ах, останешься ты один круглым сиротиной на земле! Уж ты
держись за Пушкарёва-то, Христа ради, — он хошь слободской, да свят
человек! И не знаю лучше его… Ох, поговорить бы мне
с ним про тебя… коротенькую минутку бы…
В этот час, посвященный всеобщему покою, какой-то
человек высокого роста, закутанный
с ног до головы в черный охабень, пробирался, как ночный тать, вдоль по улице, стараясь приметным образом
держаться как можно ближе к заборам домов.
— Только, говорит, нехорошо, что вы так удаляетесь от общества и производите впечатление замкнутого
человека. Никак не поймешь, кто вы такой на самом деле, и не знаешь, как
с вами
держаться. Ах, да! — вдруг хлопнул себя по лбу Свежевский. — Я вот болтаю, а самое важное позабыл вам сказать… Директор просил всех быть непременно завтра к двенадцатичасовому поезду на вокзале.
Его мамаша, Ольга Ивановна, вдова коллежского секретаря и родная сестра Кузьмичова, любившая образованных
людей и благородное общество, умолила своего брата, ехавшего продавать шерсть, взять
с собою Егорушку и отдать его в гимназию; и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он едет, сидел на облучке рядом
с Дениской,
держался за его локоть, чтоб не свалиться, и подпрыгивал, как чайник на конфорке.
— Ничего, хороший
человек… — говорил Пантелей, глядя на хутора. — Дай бог здоровья, славный господин… Варламов-то, Семен Александрыч… На таких
людях, брат, земля
держится. Это верно… Петухи еще не поют, а он уж на ногах… Другой бы спал или дома
с гостями тары-бары-растабары, а он целый день по степу… Кружится… Этот уж не упустит дела… Не-ет! Это молодчина…
Таким образом, имея общим
с анархией отсутствие всякого закона и нрава, обязательного для всех, самодурство, в сущности, несравненно ужаснее анархии, потому, что дает озорничеству больше средств и простора и заставляет страдать большее число
людей, — и опаснее ее еще в том отношении, что может
держаться гораздо дольше.
Произвол,
с одной стороны, и недостаток сознания прав своей личности
с другой, — вот основания, на которых
держится все безобразие взаимных отношений, развиваемых в большей части комедий Островского; требования права, законности, уважения к
человеку — вот что слышится каждому внимательному читателю из глубины этого безобразия.
Наборщиков было
человек двенадцать; прилично одетые, они
держались с Ежовым просто, по-товарищески, и это несколько удивляло и смущало Фому, в глазах которого Ежов все-таки был чем-то вроде хозяина или начальника для них, а они — только слуги его.
Фома
с усмешкой следил за ним и был доволен, что этот изломанный
человек скучает, и тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывал на свою подругу, — нравилось ему, что она говорит со всеми резко и
держится гордо, как настоящая барыня.
Отступление от этих правил граф считал позволительным только в том единственном случае, когда для
человека возникают новые обязательства к существам,
с которыми он должен искать полного единения, для которых
человек обязан «оставить отца и мать». Такое существо, разумеется, жена. Высоко ставя принцип семейный, граф говорил, что он считает в высшей степени вредным, чтобы члены одной и той же семьи
держались разных религиозных взглядов и принадлежали к разным церквам.
Какой-нибудь незначащий
человек не мог быть другом страстного любителя науки Семенова, и
с ним наверное не пересылался бы письмами Журавский, освободительные идеи которого, впоследствии неуспешно приложенные им в имениях графа Перовского, хотя и
держались в секрете, но были немножко известны княгине.
Веруя и постоянно говоря, что «главное дело не в лечении, а в недопущении, в предупреждении болезней», Зеленский был чрезвычайно строг к прислуге, и зуботычины у него летели за малейшее неисполнение его гигиенических приказаний, к которым, как известно, наши русские
люди относятся как к какой-то неосновательной прихоти. Зная это, Зеленский
держался с ними морали крыловской басни «Кот и повар». Не исполнено или неточно исполнено его приказание — не станет рассуждать, а сейчас же щелк по зубам, и пошел мимо.
Фридрих Шульц говорил немного,
держался с тактом и вообще вел себя
человеком выдержанным.
Прошел год, другой — о Романе Прокофьиче не было ни слуха ни духа. Ни о самом о нем не приходило никаких известий, ни работ его не показывалось в свете, и великие ожидания, которые он когда-то посеял, рухнули и забылись, как забылись многие большие ожидания, рано возбужденные и рано убитые многими подобными ему
людьми. Норки жили по-прежнему; Шульц тоже. Он очень долго носился
с извинительной запиской Истомина и даже
держался слегка дуэлистом, но, наконец, и это надоело, и это забылось.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее матери
держится очень странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит
с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас
человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
Алексей летал где-то в Москве; Яков толстел,
держался солидно в стороне, он говорил мало, но, должно быть, хорошо: его слова одинаково раздражали и Мирона и Горицветова. Яков отпустил окладистую татарскую бородку, и вместе
с рыжеватой бородою у Якова всё заметнее насмешливость; приятно было слышать, когда сын лениво говорил бойким
людям...
Петрушка вошел, покачиваясь,
держась как-то странно-небрежно и
с какой-то холопски-торжественной миной в лице. Видно было, что он что-то задумал, чувствовал себя вполне в своем праве и смотрел совершенно посторонним
человеком, то есть чьим-то другим служителем, но только никак не прежним служителем господина Голядкина.