Неточные совпадения
Дорога многолюдная
Что позже — безобразнее:
Все чаще попадаются
Избитые, ползущие,
Лежащие пластом.
Без ругани, как водится,
Словечко не промолвится,
Шальная, непотребная,
Слышней всего она!
У кабаков смятение,
Подводы перепутались,
Испуганные лошади
Без седоков бегут;
Тут
плачут дети малые.
Тоскуют жены, матери:
Легко ли из питейного
Дозваться мужиков?..
А князь опять больнехонек…
Чтоб только время выиграть,
Придумать: как тут быть,
Которая-то барыня
(Должно быть, белокурая:
Она ему, сердечному,
Слыхал я, терла щеткою
В то время левый бок)
Возьми и брякни барину,
Что мужиков помещикам
Велели воротить!
Поверил! Проще малого
Ребенка стал старинушка,
Как паралич расшиб!
Заплакал! пред иконами
Со всей семьею молится,
Велит служить молебствие,
Звонить в колокола!
Она села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать, сложив руки на стол, положила на них голову и
заплакала, всхлипывая и колеблясь всей грудью, как
плачут дети.
И она
плакала, не удерживаясь, как
плачут наказанные
дети.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать
детей, зарабатывать свой хлеб,
платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Но вот багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
С утра дом Лариной гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и
плач детей.
И вот ввели в семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» —
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я
плакать, я рыдать готова!..» —
«
Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«
Дитя мое, Господь с тобою!» —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
Какое они имели право говорить и
плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что
детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
Возле нее лежал
ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не
плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый
ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь,
плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена,
дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я
заплачу,
заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— Милостивый государь, милостивый государь, вы ничего не знаете! — кричала Катерина Ивановна, — мы на Невский пойдем, — Соня, Соня! да где ж она? Тоже
плачет! Да что с вами со всеми!.. Коля, Леня, куда вы? — вскрикнула она вдруг в испуге, — о, глупые
дети! Коля, Леня, да куда ж они!..
— За
детей медью
платят. Что на копейки сделаешь! — продолжал он с неохотой, как бы отвечая собственным мыслям.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная.
Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, — казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от
плача хорошенькое личико на плече Сони.
Она как будто и не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлением своими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как
дети, которые долго
плакали, но уже перестали и даже утешились, а между тем нет-нет и вдруг опять всхлипнут.
Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при
плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле…
«Пусть, говорит, видят, как благородные
дети чиновного отца по улицам нищими ходят!»
Детей всех бьет, те
плачут.
И она, сама чуть не
плача (что не мешало ее непрерывной и неумолчной скороговорке), показывала ему на хнычущих
детей. Раскольников попробовал было убедить ее воротиться и даже сказал, думая подействовать на самолюбие, что ей неприлично ходить по улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит себя в директрисы благородного пансиона девиц…
— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу
ребенок проснулся и
заплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна, как лист.
Он смотрел на
детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка
плакала.
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие
дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся
заплакать.
Но по «системе фраз» самого Макарова женщина смотрит на мужчину, как на приказчика в магазине модных вещей, — он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за все
платит ему всегда одним и тем же —
детьми.
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним
ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько
плакал.
— Нужно, чтоб
дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он на женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо
заплакала.
Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица
детей особенно озлобленны, никто из них не
плакал, даже маленькие,
плакали только грудные.
Туробоев присел ко крыльцу церковно-приходской школы, только что выстроенной, еще без рам в окнах. На ступенях крыльца копошилась, кричала и
плакала куча
детей, двух — и трехлеток, управляла этой живой кучей грязненьких, золотушных тел сероглазая, горбатенькая девочка-подросток, управляла, негромко покрикивая, действуя руками и ногами. На верхней ступени, широко расставив синие ноги в огромных узлах вен, дышала со свистом слепая старуха, с багровым, раздутым лицом.
— Полно дразнить Андрюшу; он сейчас
заплачет! — журил он Ванечку, когда тот дразнил
ребенка.
У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не
заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к нему. Она была счастлива, как
дитя, которое простили, успокоили и обласкали.
Он выбивался из сил,
плакал, как
ребенок, о том, что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его была преступление, пятно на совести.
— Чем бы
дитя ни тешилось, только бы не
плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
И она
плачет,
плачет, несчастное
дитя!
Но и морская поэзия надоест, и тропическое небо, яркие звезды: помянешь и майские петербургские ночи, когда, к полуночи, небо захочет будто бы стемнеть, да вдруг опять засветлеет, точно
ребенок нахмурится: того и гляди
заплачет, а он вдруг засмеялся и пошел опять играть!..
Он не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он четырнадцатилетним мальчиком молился Богу, чтоб Бог открыл ему истину, когда
плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть всегда добрым и никогда не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать друг друга в доброй жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.
Дети прижались друг к другу и
плакали.
Всё шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары по телу и
плач ребенка. Всё затихло на мгновение, а потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись к месту шума.
Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она
заплакала и
плакала, как
дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
25. А как он не имел чем
заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и
детей, и всё,чтo он имел, и
заплатить.
— Это нам на руку: чем бы
дитя ни тешилось, лишь бы не
плакало. А вы слышали, что дела у Василия Назарыча швах?..
Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных женщин, видел худых, как скелеты,
детей… Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не
плакали. Только длинная шея Урукая вытянулась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека...
— Стойте, — перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все
плакать заставляем людей, матерей и грудных
детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад!
Они повергались пред ним,
плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему
детей своих, подводили больных кликуш.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще
ребенок, увидав это, бежал все подле и
плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
И
плачет,
плачет дитя и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем какие-то сизые.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим —
плакал навзрыд как маленький
ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Так случилось, что в тот самый день, как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно
плач новорожденного
ребенка.
И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление, что
плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не
плакало больше
дитё, не
плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским.
— А это, — проговорил старец, — это древняя «Рахиль
плачет о
детях своих и не может утешиться, потому что их нет», и таковой вам, матерям, предел на земле положен.
Ах, не потому лучше, что сын отца убил, я не хвалю,
дети, напротив, должны почитать родителей, а только все-таки лучше, если это он, потому что вам тогда и
плакать нечего, так как он убил, себя не помня или, лучше сказать, все помня, но не зная, как это с ним сделалось.
В стороне глухо шумела река; где-то за деревней лаяла собака; в одной из фанз
плакал ребенок. Я завернулся в бурку, лег спиной к костру и сладко уснул.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она
заплакала и сказала
детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
Ребенок должен был быть с утра зашнурован, причесан, навытяжке; это можно было бы допустить в ту меру, в которую оно не вредно здоровью; но княгиня шнуровала вместе с талией и душу, подавляя всякое откровенное, чистосердечное чувство, она требовала улыбку и веселый вид, когда
ребенку было грустно, ласковое слово, когда ему хотелось
плакать, вид участия к предметам безразличным, словом — постоянной лжи.