Неточные совпадения
— Нет, почему же — чепуха? Весьма искусно сделано, — как аллегория для поучения
детей старшего возраста. Слепые — современное
человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно понять как разум или как веру. А впрочем, я не дочитал эту штуку до конца.
А здесь — в этом молодом крае, где все меры и действия правительства клонятся к тому, чтобы с огромным русским семейством слить горсть иноплеменных
детей, диких младенцев
человечества, для которых пока правильный, систематический труд — мучительная, лишняя новизна, которые требуют осторожного и постепенного воспитания, — здесь вино погубило бы эту горсть, как оно погубило диких в Америке.
Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в
человечестве — это любовь к истязанию
детей, но одних
детей.
Я хотел заговорить о страдании
человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних
детей.
— Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть,
ребенка — это еще не велика заслуга перед
человечеством. Вы себя в них любите.
Но он сам влюбился в прелестного
ребенка и рассказывал ей какие-то поэмы об устройстве мира, земли, об истории
человечества.
Начинается эта гипнотизация с первого возраста в нарочно для того устроенных и обязательных школах, в которых внушают
детям воззрения на мир, свойственные их предкам и прямо противоречащие современному сознанию
человечества.
А между тем как человеку женатому и с
детьми невозможно продолжать понимать жизнь так же, как он понимал ее, будучи
ребенком, так и
человечеству нельзя уже, при совершившихся разнообразных изменениях: и густоты населения, и установившегося общения между разными народами, и усовершенствования способов борьбы с природой, и накопления знаний, — продолжать понимать жизнь попрежнему, а необходимо установить новое жизнепонимание, из которого и вытекла бы и деятельность, соответствующая тому новому состоянию, в которое оно вступило или вступает.
И новыми предстали люди, по-новому милыми и прелестными показались они его просветленному взору. Паря над временем, он увидел ясно, как молодо
человечество, еще вчера только зверем завывавшее в лесах; и то, что казалось ужасным в людях, непростительным и гадким, вдруг стало милым, — как мило в
ребенке его неумение ходить походкою взрослого, его бессвязный лепет, блистающий искрами гениальности, его смешные промахи, ошибки и жестокие ушибы.
— Но какой же отец решится отдать за вас свою дочь теперь — будь вы хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель
человечества? Человек девятнадцати лет даже и за себя самого — отвечать не может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то есть будущность такого же
ребенка, как вы! Ведь это не совсем тоже благородно, как вы думаете? Я позволил себе высказать потому, что вы сами давеча обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.
Но ему очень важно было влияние обучения, предположенного им, на перевоспитание будущего
человечества, и потому он никак не хотел допустить — ни того, чтобы разногласия сект вторглись в мирное святилище его школы, ни того, чтоб одна из сект исключительно завладела религиозным обучением, насильно связавши таким образом совесть
детей нравственными путами.
У них была любовь и рождались
дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего
человечества.
И как в жизни отдельного человека бывают такие времена, когда
ребенок становится юношей и не может уже жить попрежнему, и юноша становится зрелым мужем, и зрелый муж стариком, так и всё
человечество переживает разные возрасты.
Вера в то, что то, что нам выгодно и приятно, истинно само в себе, есть естественное свойство как
детей, так и
человечества в его детском возрасте.
Изумительный мастер свидетельствует своим прозрением, что Адам никогда не существовал без Евы и
детей своих, — того многоипостасного
человечества, отцом которого был, и девственный юноша есть уже in potentia муж и отец.
Смена поколений, во образе коей только и существует теперь единое
человечество, представляет собой, конечно, некое пожирание
детьми отцов, своего рода dance macabre, пляску смерти, но именно в чередовании поколений возникает история как конкретное время.
Это писано в 1902 году, когда Толстой давно уже и окончательно утвердился в своем учении о смысле жизни в добре. «Святые, каких можно себе только вообразить», разумеется, всего полнее осуществили бы на земле тот «смысл добра», о котором мечтает Толстой. Тем не менее он предпочитает грешное современное
человечество, лишь бы существовали
дети. Очевидно, в
детях есть для Толстого что-то такое, что выше самой невообразимой святости взрослого. Что же это?
Отчего не убить старушонку-процентщицу — так себе, «для себя», чтоб только испытать страшную радость свободы? Какая разница между жертвою жизнью в пользу
человечества и какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткою? Отчего невозможно для одного и того же человека изнасиловать малолетнюю племянницу г-жи Ресслих и все силы свои положить на хлопоты о
детях Мармеладовой? Для чего какая-то черта между добром и злом, между идеалом Мадонны и идеалом содомским?
Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут продолжать мои
дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются страданиями для меня и для моих
детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были
человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в том же положении.
Знать ли, что спокойствие и безопасность моя и семьи, все мои радости и веселья покупаются нищетой, развратом и страданиями миллионов, — ежегодными виселицами, сотнями тысяч страдающих узников и миллионом оторванных от семей и одуренных дисциплиной солдат, городовых и урядников, которые оберегают мои потехи заряженными на голодных людей пистолетами; покупать ли каждый сладкий кусок, который я кладу в свой рот или рот моих
детей, всем тем страданием
человечества, которое неизбежно для приобретения этих кусков; или знать, что какой ни есть кусок — мой кусок только тогда, когда он никому не нужен и никто из-за него не страдает.
Иногда ей приходила мысль, что различие это происходит от возраста; но она чувствовала, что была виновата перед ним и в душе своей обещала себе исправиться и сделать невозможное — т. е. в этой жизни любить и своего мужа, и
детей, и Николиньку и всех ближних так, как Христос любил
человечество.
И потому, с тех пор как есть люди, они отыскивают для жизни цели вне себя: живут для своего
ребенка, для семьи, для народа, для
человечества, для всего, что не умирает с личной жизнью.
—Voilà votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, — сказал француз. — A revoir, mon gros. Faut être humain. Nous sommes tous mortels, voyez-vous, [ — Вот ваш
ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по
человечеству. Все люди.] — и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
И как изменения эти для отдельного человека совершаются так постепенно, что никогда нельзя указать тот час, день, месяц, когда
ребенок перестал быть
ребенком, а стал юношей, и юноша мужем, а между тем мы всегда безошибочно знаем, когда переходы эти уже совершились, так точно мы и не можем никогда указать на те годы, когда
человечество или известная часть его пережила один религиозный возраст и вступило в другой, следующий; но так же, как мы знаем про бывшего
ребенка, что он стал юношей, мы знаем и про
человечество или часть его, что оно пережило один и вступило в другой, высший, религиозный возраст, когда переход этот уже совершился.