Неточные совпадения
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире.
Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно
для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры
для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь
для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли
начать войну?
Источник, из которого вышла эта тревога, уже замутился;
начала, во имя которых возникла борьба, стушевались; остается борьба
для борьбы, искусство
для искусства, изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и
начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно
для него самого, проходит через всю его жизнь.
Для того же, чтобы теоретически разъяснить всё дело и окончить сочинение, которое, сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить
начало новой науке — об отношениях народа к земле, нужно было только съездить за границу и изучить на месте всё, что там было сделано в этом направлении и найти убедительные доказательства, что всё то, что там сделано, — не то, что нужно.
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе с Россией
начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое
для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении
начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к
началу другого.
Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
«
Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и
начала говорить, сама не зная, что скажет.
Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как
начал писать ее; но суждения людей, какие бы они ни были, имели
для него всё-таки огромную важность и до глубины души волновали его.
И опять
начала рассказывать о том, что более всего интересовало ее, о крестинах внука,
для которых она ездила в Петербург, и про особенную милость Государя к старшему сыну.
Я, знаете, больше
для приличия, хотел утешить его,
начал говорить; он поднял голову и засмеялся…
Все
начало размещаться в осветившихся комнатах, и скоро все приняло такой вид: комната, определенная быть спальней, вместила в себе вещи, необходимые
для ночного туалета; комната, определенная быть кабинетом…
Все присутствующие изъявили желание узнать эту историю, или, как выразился почтмейстер, презанимательную
для писателя в некотором роде целую поэму, и он
начал так...
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он,
начиная метать
для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
Казалось, гость был
для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей,
начиная с хвоста и до морды.
Но я не создан
для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
Поверяя богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение
для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська
начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
Видеть его было достаточно
для моего счастия; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании: когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я
начинал скучать, и мне становилось грустно до слез.
— А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и
начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и промысл
для себя говорил… Я это прощения просил, Соня…
— Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), —
начал Свидригайлов, — что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и не имея ни малейших средств в виду
для уплаты.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический —
для всех возможных следователей — сперва
начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
— Порфирий Петрович, —
начал он решительно, но с довольно сильною раздражительностию, — вы вчера изъявили желание, чтоб я пришел
для каких-то допросов.
Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь,
начинала им растолковывать,
для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их…
Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и
начнет добывать себе
для похода… знаете?
Это
для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи, когда она
начнет возиться с узелком, и улучить, таким образом, минуту.
Ну
для чего ты отыскал меня в
начале болезни?
Рассказ его жадно слушали; но когда он думал, что уже кончил и удовлетворил своих слушательниц, то оказалось, что
для них он как будто еще и не
начинал.
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру
начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (
для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней, друзья мои,
для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
Пугачев горько усмехнулся. «Нет, — отвечал он, — поздно мне каяться.
Для меня не будет помилования. Буду продолжать, как
начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою».
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты
для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как
начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души…
— Извините, если я помешал, —
начал Павел Петрович, не глядя на нее, — мне хотелось только попросить вас… сегодня, кажется, в город посылают… велите купить
для меня зеленого чаю.
Бывает эпоха в жизни молодых женщин, когда они вдруг
начинают расцветать и распускаться, как летние розы; такая эпоха наступила
для Фенечки.
— Гм! Новое слово, — заметил вполголоса Базаров. — Но тебе не
для чего горячиться, мне ведь это совершенно все равно. Романтик сказал бы: я чувствую, что наши дороги
начинают расходиться, а я просто говорю, что мы друг другу приелись.
Ты
начал уже хлопотать не о добре
для других, а о том, чтобы все на тебя глядели и тебя хвалили.
— Да у него и не видно головы-то, все только живот,
начиная с цилиндра до сапог, — ответила женщина. — Смешно, что царь — штатский, вроде купца, — говорила она. — И черное ведро на голове — чего-нибудь другое надо бы
для важности, хоть камилавку, как протопопы носят, а то у нас полицеймейстер красивее одет.
К удивлению Самгина все это кончилось
для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и
начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
И вот, собрали они в руки своя первопотребные
для жизни вещи и землю также и
начали ехидно пользоваться ими, дабы удовлетворить любостяжание свое и корысть свою.
—
Для серьезной оценки этой книги нужно, разумеется, прочитать всю ее, — медленно
начал он, следя за узорами дыма папиросы и с трудом думая о том, что говорит. — Мне кажется — она более полемична, чем следовало бы. Ее идеи требуют… философского спокойствия. И не таких острых формулировок… Автор…
Было что-то несоединимое в этой глубокой трещине земли и огромной постройке у
начала ее, — постройке, которую возводили мелкие людишки; Самгин подумал, что понадобилось бы много тысяч таких пестреньких фигурок
для того, чтоб заполнить овраг до краев.
Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла в угол комнаты, он
начал искать словесные формы
для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее — Тагильскому.
Начал он свою речь
для того, чтоб заткнуть рот просвещенной девицы, но быстро убедился, что он репетирует, и удачно.
— Сам народ никогда не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре
начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ знает и чувствует, что единственным законом
для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история…
Уже после Парижа он, незаметно
для себя,
начал вспоминать о Марине враждебно, и враждебность постепенно становилась сильнее.
Он был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то не веря. Лидия вела себя явно фальшиво и, кажется, сама понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной
для нее развязностью и вдруг, раздражаясь,
начинала высмеивать Клима...
— Вот Дудорову ногу отрезали «церкви и отечеству на славу», как ребятенки в школе поют. Вот снова
начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а —
для чего?
Для чьей пользы войну затеяли?
Для тебя,
для Дудорова?
Он долго думал — что нужно сделать
для этого, и решил, что он всего сильнее поразит их, если
начнет носить очки.
— А — что? Ты — пиши! — снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. — Мой язык понятнее
для них, я знаю, как надо с ними говорить. А вы, интеллигенты,
начнете…
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства,
начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она жила с вице-губернатором, теперь живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу
для детей, а в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
Начинает он играть пред вами, ломаться, а
для вас это — и не забавно, а только тяжело.