Неточные совпадения
Как в ноги губернаторше
Я пала, как заплакала,
Как стала говорить,
Сказалась усталь
долгая,
Истома непомерная,
Упередилось времечко —
Пришла моя пора!
Спасибо губернаторше,
Елене Александровне,
Я столько благодарна ей,
Как
матери родной!
Сама крестила мальчика
И имя Лиодорушка —
Младенцу избрала…
Месяца три назад хозяйственные дела молодой
матери были совсем плохи. Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после трудных родов, на заботы о здоровье новорожденной; наконец потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в
долг денег у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком.
— Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с
матерью, исполни
долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь навек, Евгений… ты подумай, каково-то…
— Нет, не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает
долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие
долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой
матерью, водить ее, кормить — за что? Ведь это невесело — но честный человек считает это
долгом, и даже любит его!
— И отличное дело: устрою в монастырь… Ха-ха…Бедная моя девочка, ты не совсем здорова сегодня… Только не осуждай
мать, не бери этого греха на душу: жизнь
долга, Надя; и так и этак передумаешь еще десять раз.
Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован;
мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах,
мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как
мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Как теперь помню — покойная старуха,
мать моя, была еще жива, — как в
долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне.
Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша
мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в
долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…
И
мать, и отца, и дитя, наконец, —
Ты всех безрассудно бросаешь,
За что же?» — «Я
долг исполняю, отец!»
— «За что ты себя обрекаешь
На муку?» — «Не буду я мучиться там!
Но воздух самодурства и на нее повеял, и она без пути, без разума распоряжается судьбою дочери, бранит, попрекает ее, напоминает ей
долг послушания
матери и не выказывает никаких признаков того, что она понимает, что такое человеческое чувство и живая личность человека.
Тут никто не может ни на кого положиться: каждую минуту вы можете ждать, что приятель ваш похвалится тем, как он ловко обсчитал или обворовал вас; компаньон в выгодной спекуляции — легко может забрать в руки все деньги и документы и засадить своего товарища в яму за
долги; тесть надует зятя приданым; жених обочтет и обидит сваху; невеста-дочь проведет отца и
мать, жена обманет мужа.
А может быть, он снимал свою шляпу просто из страха, как сыну своей кредиторши, потому что он
матери моей постоянно должен и никак не в силах выкарабкаться из
долгов.
— Ты у меня поворчи! — крикнула
мать. — Зубы-то
долги стали…
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением стоял возле
матери за
долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
В двадцать один год Ульрих Райнер стал платить
матери своей денежный
долг. Он давал уроки и переменил с
матерью мансарду на довольно чистую комнату, и у них всякий день кипела кастрюлька вкусного бульона.
— Мне давно надоело жить, — начал он после
долгой паузы. — Я пустой человек… ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего. Да я… моя
мать была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам в восстание? Да… Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.
Слышал я также, как моя
мать просила и молила со слезами бабушку и тетушку не оставить нас, присмотреть за нами, не кормить постным кушаньем и, в случае нездоровья, не лечить обыкновенными их лекарствами: гарлемскими каплями и эссенцией
долгой жизни, которыми они лечили всех, и стариков и младенцев, от всех болезней.
Долгое отсутствие моего отца, сильно огорчавшее мою
мать, заставило Прасковью Ивановну послать к нему на помощь своего главного управляющего Михайлушку, который в то же время считался в Симбирской губернии первым поверенным, ходоком по тяжебным делам: он был лучший ученик нашего слепого Пантелея.
После довольно
долгого молчания
мать обратилась ко мне и сказала: «Что ты забился в угол, Сережа?
«Не пора ли спать тебе, Сережа?» — сказал мой отец после
долгого молчания; поцеловал меня, перекрестил и бережно, чтоб не разбудить
мать, посадил в карету.
— Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья — не хватило у меня сил; идти же на него — надобно было забыть, что я жена живого мужа,
мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой
долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь…
Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых
долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла, милая ты женщина, знаешь, сама знаешь!
В этом отношении он очень хорошо понимал, что
долг его повиноваться воле
матери, тем более что повиновение это для него выгодно.
—
Долгов, слышь, наделал. Какой-то мадаме две тысячи задолжал да фруктовщику тысячу. Уж приятель какой-то покойного Саввы Силыча из Петербурга написал: скорее деньги присылайте, не то из заведения выключат. Марья-то Петровна три дня словно безумная ходила, все шептала:"Три тысячи! три тысячи! три тысячи!"Она трех-то тысяч здесь в год не проживет, а он, поди, в одну минуту эти три тысячи
матери в шею наколотил!
Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью в звуке, густом и влажном.
Матери показалось, что сегодня он кричит
дольше, чем всегда.
— Дядюшка твердит, что я должен быть благодарен Наденьке, — продолжал он, — за что? чем ознаменована эта любовь? всё пошлости, всё общие места. Было ли какое-нибудь явление, которое бы выходило из обыкновенного круга ежедневных дрязгов? Видно ли было в этой любви сколько-нибудь героизма и самоотвержения? Нет, она все почти делала с ведома
матери! отступила ли для меня хоть раз от условий света, от
долга? — никогда! И это любовь!!! Девушка — и не умела влить поэзии в это чувство!
Как женщина практическая и как
мать, фрау Леноре почла также своим
долгом подвергнуть Санина разнообразным вопросам, и Санин, который, отправляясь утром на свидание с Джеммой, и в помыслах не имел, что он женится на ней, — правда, он ни о чем тогда не думал, а только отдавался влечению своей страсти, — Санин с полной готовностью и, можно сказать, с азартом вошел в свою роль, роль жениха, и на все расспросы отвечал обстоятельно, подробно, охотно.
Этот стоический образ жизни он старался распространить на все семейство, сколько позволяло ему подобострастное уважение к
матери, которое он считал своим
долгом.
— О, я по очень простой причине так долго беседовала с Ченцовым!.. Я уговаривала его не платить вам своего
долга, который я вам заплачу за него, и вы можете этот
долг завтра же вычесть из денег, которые получаются с имения покойной
матери моей и у которой я все-таки наследница!
Лена очень обрадовалась, узнав, что теперь подошла новая реформа и ее отца зовут опять туда, где родилась, где жила, где любила ее
мать, где она лежит в могиле… Лена думала, что она тоже будет жить там и после
долгих лет, в которых, как в синей мреющей дали, мелькало что-то таинственное, как облако, яркое, как зарница, — ляжет рядом с
матерью. Она дала слово умиравшей на Песках няне, что непременно привезет горсточку родной земли на ее могилу на Волковом кладбище.
Карету, лакеев и кресла содержал непочтительный сын, посылая
матери последнее, закладывая и перезакладывая свое имение, отказывая себе в необходимейшем, войдя в
долги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию, и все-таки название эгоиста и неблагодарного сына осталось при нем неотъемлемо.
Мать причитала над ней, как над мертвою, а отец обходился с ней презрительно холодно: близость разлуки втайне мучила и его, но он считал своим
долгом,
долгом оскорбленного отца, скрывать свои чувства, свою слабость.
Исполнение христианского
долга благотворно подействовало на Софью Николавну; она заснула, тоже в первый раз, и проснувшись часа через два с радостным и просветленным лицом, сказала мужу, что видела во сне образ Иверской божьей
матери точно в таком виде, в каком написана она на местной иконе в их приходской церкви; она прибавила, что если б она могла помолиться и приложиться к этой иконе, то, конечно,
матерь божия ее бы помиловала.
Больше
мать не расспрашивала.
Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовый крик младенца да короткое, частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг
мать сказала, обернувшись назад...
Испуганные
долгим отсутствием отца и неподвижностью
матери, они плакали, размазывая слезы по лицу грязными кулаками и обильно проливая их в закопченный чугунок.
Когда ребенок родился, она стала прятать его от людей, не выходила с ним на улицу, на солнце, чтобы похвастаться сыном, как это делают все
матери, держала его в темном углу своей хижины, кутая в тряпки, и
долгое время никто из соседей не видел, как сложен новорожденный, — видели только его большую голову и огромные неподвижные глаза на желтом лице.
Ни отца, ни
матери он не помнит и не знает, рос и воспитывался он где-то далеко, чуть не на границах Сибири, в доме каких-то бездетных, но достаточных супругов из мира чиновников, которых
долгое время считал за родителей.
Торопливо протирая сонные глазенки, вскакивал он при первом движении
матери в полуночи; стоя на коленях, лепетал он за нею слова вдохновенных молитв Сирина, Дамаскина и, шатаясь, выстаивал
долгий час монастырской полунощницы.
Мы разговорились. Я узнал, что имение, в котором я теперь находился, еще недавно принадлежало Чепраковым и только прошлою осенью перешло к инженеру Должикову, который полагал, что держать деньги в земле выгоднее, чем в бумагах, и уже купил в наших краях три порядочных имения с переводом
долга;
мать Чепракова при продаже выговорила себе право жить в одном из боковых флигелей еще два года и выпросила для сына место при конторе.
Дядя заметил, что Александра Ярославовна с первого раза не понравилась его
матери, и был как на иголках в течение
долгого часа, который бабушка провела с ним за чаем в ожидании невестки.
Яков Львович принял другое намерение: он не обратился к системе слабых и затемненных улик, а воззвал к совести детей, к их чувству, к их нравственному
долгу спасти
мать.
Сыновья бросились собирать себе на головы горящие уголья: посоветовавшись между собою и не найдя никаких поводов к несогласному действию, они объявили
матери, что ее добрая воля была награждать их сестру свыше законной меры, да еще второй раз давать зятю на разживу и поручаться за его
долги; что они во всем этом неповинны и отвечать последними остатками состояния не желают, а берут их себе, так как эта малая частица их собственными трудами заработана, а
матери предоставляют ведаться с кредиторами покойного зятя, как она знает.
Всего оставшегося состояния едва ли достало бы на покрытие
долга по поручительствам
матери за зятя, а тут еще на руки братьев падала овдовевшая сестра и ее сироты.
Чем
дольше девочка училась там, чем дальше и дальше шло ее воспитание, тем как-то суше и неприветливее становилась она к
матери и почти с гневом, который едва доставало у нее сил скрывать, относилась к образу ее жизни и вообще ко всем ее понятиям.
Бледная, с решимостью во взгляде, но почти дрожащая от волнения, чудно-прекрасная в своем негодовании, она выступила вперед. Обводя всех
долгим вызывающим взглядом, она посреди наставшего вдруг безмолвия обратилась к
матери, которая при первом ее движении тотчас же очнулась от обморока и открыла глаза.
Отец и
мать очень обрадовались таким известиям, особенно тому, что провалился Камашев, и хотя платить за меня по триста рублей в год и издерживать рублей по двести на платье, книги и дядьку было для них очень тяжело, но они решились для моего воспитания войти в
долги, которых и без того имели две тысячи рублей ассигнациями (тогда эта сумма казалась
долгами!), и только в ожидании будущих благ от Надежды Ивановны Куроедовой отважились на новый заем.
Впрочем, в
долгие вечера читал отец и даже сама
мать — читала же она необыкновенно хорошо.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье,
матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение
долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить на этом свете!
В те
долгие ночи, когда все дрожали в мучительном ознобе, он подробно и строго обдумывал план: конечно, ни в дом он не войдет, ни на глаза он не покажется, но, подкравшись к самым окнам, в темноте осеннего вечера, увидит
мать и Линочку и будет смотреть на них до тех пор, пока не лягут спать и не потушат огонь.
В детстве даже часы, когда отсутствовала
мать, тревожили сердце и воображение населяли призраками возможных бед и несчастий, а теперь прошло целых четыре месяца,
долгий и опасный срок для непрочной человеческой жизни.