Неточные совпадения
Он считал Россию погибшею страной, в роде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда не
позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и был образцовым дворянским предводителем и в
дорогу всегда надевал с кокардой и с красным околышем фуражку.
— О, нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю
дорогу говорили только о вас, — сказала она,
позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
— Да время-то было… Да вот и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно будет совсем перетянуть, потому что теперь
дорога ухабиста, шибень [Шибень — выбоины.] такой везде пошел… Да если
позволите доложить: перед у брички совсем расшатался, так что она, может быть, и двух станций не сделает.
Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не
позволял никогда напиваться в
дороге, и продолжали путь до вечера.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и
позволил ему приготовляться в
дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
«Я — сильнее, я не
позволю себе плакать среди
дороги… и вообще — плакать. Я не заплачу, потому что я не способен насиловать себя. Они скрипят зубами, потому что насилуют себя. Именно поэтому они гримасничают. Это очень слабые люди. Во всех и в каждом скрыто нехаевское… Нехаевщина, вот!..»
—
Позвольте… Главное заключается в том, что не нужно терять
дорогого времени, а потом действовать зараз и здесь и там. Одним словом, устроить некоторый дуэт, и все пойдет как по нотам… Если бы Сергей Привалов захотел, он давно освободился бы от опеки с обязательством выплатить государственный долг по заводам в известное число лет. Но он этого не захотел сам…
Но после случая на железной
дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не
позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза.
— Нет уж, к чему? не сумел держаться, так и терпи теперь. А вот лучше
позвольте узнать, что жизнь в Москве —
дорога?
«Я провожу тебя, если ты боишься, — сказал он ей; — ты мне
позволишь идти подле себя?» — «А кто те мешает? — отвечала Лиза, — вольному воля, а
дорога мирская».
По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла совершенно другою
дорогою. Казалось, натура именно создала его для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства
позволяла ему вмешиваться. «Воно ще молода дытына, — обыкновенно она говаривала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок лет, — где ему все знать!»
После двух — трех раз, когда я хорошо узнал
дорогу, мать
позволила мне идти в пансион одному.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут
дороже сокровища. Все это похвально, но
позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Болонки! Это что же такое? — с особенным любопытством спросила Настасья Филипповна. — С болонкой?
Позвольте, и на железной
дороге!.. — как бы припоминала она.
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если
позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [
Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
— Но
позвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть дней назад я читала в «Indеpendance» — а я постоянно читаю «Indеpendance», — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных
дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута за окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!
— Садитесь, садитесь, мой
дорогой Федор Иваныч. Ах, как я рада!
Позвольте, во-первых, представить вам мою дочь, Лизу…
— Нет, уж
позвольте мне сделать самой, как я хочу. Пусть это будет моя прихоть, но уступите ее мне, милая,
дорогая, прелестная Эмма Эдуардовна! Зато я обещаю вам, что это будет последняя моя прихоть. После этого я буду как умный и послушный солдат в распоряжении талантливого генерала.
— Господин вы наш и повелитель,
позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и
позвольте мне напутствие на
дорогу сказать.
—
Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на
дорогу.
То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я
позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были
дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это было не по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
"Что, ежели
позволят? — думалось, в свою очередь, и мне. — Ведь начальство — оно снисходительно; оно, чего доброго, все
позволит, лишь бы ничего из этого не вышло. Что тогда будет? Будут ли ониусердны в исполнении лежащих на них обязанностей? — Конечно, будут, ибо не доказывают ли телеграфистки? Окажут ли себя способными охранять казенный интерес? — Конечно, окажут, ибо не доказывают ли кассирши на железных
дорогах?"
—
Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей
дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Позвольте-ка
дорогу коню.
—
Позвольте,
дорогой сенатор! — прервал я его, — вероятно, кто-нибудь из русских"веселых людей"ради шутки уверил вас, что каторга есть удел всех русских на земле. Но это неправильно. Каторгою по-русски называется такой образ жизни, который присвоивается исключительно людям, не выполняющим начальственных предписаний. Например, если не приказано на улице курить, а я курю — каторга! если не приказано в пруде публичного сада рыбу ловить, а я ловлю — каторга!
— Слышала, — отвечала вице-губернаторша, не менее встревоженная. — Ecoutez, chere amie [Послушай,
дорогая (франц.).], — продолжала она скороговоркой, ведя приятельницу в гостиную, — ты к нему ездишь.
Позволь мне в твоей карете вместо тебя ехать. Сама я не могу, да меня и не пустят;
позволь!.. Я хочу и должна его видеть. Он, бедный, страдает за меня.
Полевой работы я не снесу по силам моим, к мастерствам не приучен, в извозчики идти — званье не
позволяет, значит, и осталось одно: взять нож да идти на
дорогу.
— Ну вот подите, — рассмеялся Петр Степанович, — она, видите, боится, что отсюда уже написали… то есть некоторые господа… Одним словом, тут, главное, Ставрогин; то есть князь К… Эх, тут целая история; я, пожалуй, вам
дорогой кое-что сообщу — сколько, впрочем, рыцарство
позволит… Это мой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
Конечно, у него был очень ценный туалет; одних шуб имелось три, из которых одна в две тысячи рублей, другая в тысячу, третья хоть и подешевле, но у нее бобровый воротник стоил пятьсот рублей. Кроме того, Катрин подарила ему много брильянтовых вещей и очень
дорогой хронометр покойного Петра Григорьича. Всего этого она теперь уж и пожалела: знай Катрин, что супруг с ней так поступит, она, конечно бы, никогда не
позволила себе быть столь щедрою с ним.
— Как вам сказать? Нервы стали как будто бы поспокойнее, — отвечал Мартын Степаныч. — Но
позвольте мне однако, мой
дорогой друг, взглянуть попристальнее на вас! — обратился он к Егору Егорычу и всматриваясь в того. — Вы молодец, юноша еще!
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько
позволило ему умение, что он шел прямою
дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
Как могут они не возмутиться против него, не стать поперек
дороги и не закричать: «Нет, этого, убивать и сечь голодных людей за то, что они не отдают мошеннически отнимаемое у них последнее достояние, — этого мы не
позволим!» Но не только никто этого не делает, но, напротив, большинство людей, даже те люди, которые были заводчиками дела, как управляющий, помещик, судья и те, которые были участниками и распорядителями его, как губернатор, министр, государь, совершенно спокойны и даже не чувствуют укоров совести.
— Я прошу только одной милости: снабдить меня достаточной суммой, которая
позволила бы мне возвратиться на родину и обнять мою
дорогую мать!
— Господа! предлагаю тост за нашего
дорогого, многолюбимого отъезжающего! — прерывает на этом месте мучительные мечты помпадура голос того самого Берендеева, который в этих мечтах играл такую незавидную роль, — вашество!
позвольте мне, как хозяину дома, которому вы сделали честь… одним словом, удовольствие… или, лучше сказать, удовольствие и честь… Вашество! язык мой немеет! Но
позвольте… от полноты души… в этом доме… Господа! поднимем наши бокалы! Урра!
— А теперь поезжай, мой
дорогой… Поезжай домой, голубчик… Устала я немножко. Подожди… поцелуй меня… Ты бабушки не бойся… она
позволит.
Позволишь ведь, бабушка?
Господин (обиженно). Но
позвольте… кого же это касается? Где, наконец, режиссер? Я два часа хожу, ищу… Ушел… невежа!.. (Идет к сцене и скрывается за ней. Ольга Алексеевна идет по
дороге с дачи Суслова.)
А на бирже,
позвольте узнать,
дорогой товарищ, состоите?
Несчастливцев. То есть она думала так поступить, а вышло не так. Трагик Несчастливцев не
позволит играть собой. (Открывает коробку.) Вот, во-первых, трагику Несчастливцеву нужны деньги на
дорогу, неприлично ему от богатой тетки пешком идти. Потом, у вас живет бедная девушка. Ну, что хорошего, если она, живя у вас и пользуясь вашими благодеяниями, утопится?
—
Дорогой мой, зачем я туда поеду? — говорил Андрей Ефимыч умоляющим голосом. — Поезжайте одни, а мне
позвольте ехать домой! Прошу вас!
Бабушка взяла поднос и, поднеся его графу, сказала: — Любезный зять, не осудите: вы были нездоровы немножечко,
позвольте мне просить вас съездить с Настей за границу — ей будет ново и полезно видеть, как живут в чужих краях; а это от меня вам на
дорогу.
Жевакин. Пойти выкурить трубочку. А что, не по
дороге ли нам? Вы где,
позвольте спросить, живете?
Васильков. А кто
позволяет зрячему вывести на
дорогу слепого, кто
позволяет умному остеречь неразумного, кто
позволяет ученому учить неученого?
Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать в девичьей пол, она написала Бегушеву такое письмо: «Мой
дорогой друг,
позволь мне переехать к тебе на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я умираю от масляного запаху!» На это она получила от Бегушева восторженный ответ: «Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!» И вечером в тот же день Домна Осиповна была уже в доме Бегушева.
Дорогая сестра,
позволь мне поздравить тебя с днем твоего ангела и пожелать искренно, от души, здоровья и всего того, что можно пожелать девушке твоих лет.
— Итак, вы свободны,
дорогая. Вы можете теперь высоко держать голову и смело глядеть людям в глаза. Отныне бог и люди благословят ваш союз с Иваном Андреичем. Это очаровательно. Я дрожу от радости, не нахожу слов. Милая, я буду вашею свахой… Мы с Никодимом Александрычем так любили вас, вы
позволите нам благословить ваш законный, чистый союз? Когда, когда вы думаете венчаться?
— Пару минуточек,
дорогой профессор, — заговорил Бронский, напрягая голос с тротуара, — я только один вопросик, и чисто зоологический.
Позволите предложить?
—
Позвольте,
позвольте! — возразил Герасимыч, весьма решительно отстраняя рукой господина Голядкина и давая широкую
дорогу двум господам, которые в это самое мгновение входили в прихожую.
Справедливость требует, упоминая здесь об этой девушке, заметить, что тот бы очень погрешил, кто стал бы думать о ней, как
позволяли себе думать некоторые другие, шедшие тою
дорогою, на которой показалась и она.
— Постой, однако, постой, — заговорил г. Ратч. — Что за беда, что не в туалете… (На Сусанне было очень старенькое, почти детское платьице с короткими рукавчиками.)
Дорогой гость не взыщет, а мне бы только позапрошлую неделю очистить… Вы
позволите? — обратился он ко мне. — Мы ведь с вами не на церемониалах!
— Да
позвольте пройти, что вы поперек
дороги стали!.. Ну чего вам надобно? — презрительно отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у всех блистали: много пили.