Мещане

Прошло месяца два. Часов в одиннадцать утра Домна Осиповна хотя уже и проснулась, но продолжала еще нежиться на своей мягкой и эластической постели. Она вообще очень любила и в постельке поваляться, и покушать — не столько хорошо и тонко, сколько много, — и погулять на чистом воздухе, и покупаться в свежей воде, и быть в многолюдном обществе, а более всего — потанцевать до упаду и до бешенства; может быть, потому, что Домна Осиповна считала себя очень грациозною в танцах. По происхождению своему она была дочь экзекутора из какого-то присутственного места, и без преувеличения можно сказать, что на ворованные деньги от метел, от песку, от дров была рождена, возращена и воспитана. В начале жизни своей, таким образом, Домна Осиповна, кроме красивого личика, стройного стана и разнообразной практической изворотливости, ничего не имела. Родители ее, несмотря на скудость средств, вывозили ее по всевозможным публичным собраниям и маскарадам, смутно предчувствуя, что она воспользуется этим… Так и случилось: Домна Осиповна в очень недолгом времени сумела пленить господина Олухова, молодого купчика (теперешнего супруга своего), и, поняв юным умом своим, сколь выгодна была для нее эта партия, не замедлила заставить сего последнего жениться на себе; и были даже слухи, что по поводу этого обстоятельства родителями Домны Осиповны была взята с господина Олухова несколько принудительного свойства записочка. Но как бы то ни было, бедность и нужда вследствие этого остались сзади Домны Осиповны, и она вынесла из нее только неимоверную расчетливость, доходящую до дрожания над каждым куском, над всякой копейкой, и вместе с тем ненасытимую жажду к приобретению. Даже в настоящие минуты Домна Осиповна обдумывала, каким бы образом ей весь перед тем только сделанный туалет не очень в убыток продать и заказать себе весь новый у m-me Минангуа. Тогда она и посмотрит, как с нею будет равняться стрекоза Мерова; слова Бегушева об ее наряде на обеде у Янсутского не выходили из головы Домны Осиповны.

Вошла ее горничная.

— Господин Грохов приехал к вам, — доложила она.

Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С тех пор как он, бог знает за что, стянул с нее двадцать тысяч, она стала его ненавидеть и почти бояться.

— Но я еще не одета совсем, — проговорила она.

— Он говорит, что ему телеграмму надобно сегодня посылать в Петербург, — присовокупила горничная.

«Что такое, телеграмму в Петербург?» — Домна Осиповна понять этого не могла, но, тем не менее, все-таки чувствовала страх.

— Куда ж ты его приняла, где посадила? — спросила она, вставая и начиная одеваться.

— Они в гостиной-с теперь, — объяснила горничная.

Грохов действительно находился в гостиной и, усевшись там на одно из кресел, грустно-сентиментальным взором глядел на висевшую против него огромную масляную картину, изображающую Психею и Амура. На этот раз он был совершенно трезв. После того похмелья, в котором мы в первый раз встретили его, он не пил ни капли и был здрав, свеж и не столь мрачен.

Хозяйка, наконец, вышла; она была еще в блузе и, не успев голову причесать хорошенько, надела чепчик и в этом наряде была очень интересна; но Грохов вовсе не заметил этого и только, при ее приходе, встал и очень почтительно раскланялся с ней.

— Здравствуйте! Что скажете хорошенького? — проговорила Домна Осиповна, садясь на диван и не без трепета в голосе.

Грохов тоже сел и, наклонив несколько голову свою вниз, начал с расстановкой:

— Я-с… получил… от вашего супруга письмо!

Домна Осиповна немного побледнела при этом.

— До меня касающееся? — спросила она.

— До вас, — отвечал Грохов, опять несколько протяжно.

— Что ж такое угодно ему писать обо мне? — спросила Домна Осиповна, стараясь придать насмешливый оттенок своему вопросу.

— Позвольте мне прочесть вам самое письмо, — сказал ей на это Грохов.

— Пожалуйста, — отвечала Домна Осиповна.

Грохов вынул из кармана письмо и принялся читать его ровным и монотонным голосом:

— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».

Прочитав это, Грохов приостановился ненадолго, видимо, желая услышать мнение Домны Осиповны. Она же, в свою очередь, сидела бледная, как полотно.

— Нет, это невозможно! — произнесла она решительно.

— Отчего же? — спросил ее почти нежно и с живым участием Грохов.

Вопрос этот, по-видимому, удивил Домну Осиповну.

— С какой же стати я опять с ним буду жить? — сказала она.

— Да ведь для виду только! — объяснил ей Грохов.

— Сделайте милость, для виду!.. — воскликнула Домна Осиповна, голос ее принял какой-то даже ожесточенный тон. — Знаю я его очень хорошо, — он теперь говорит одно, а после будет говорить совсем другое.

Лицо Домны Осиповны горело при этом. Вероятно, в этом отношении она сохранила довольно сильные и неприятные воспоминания.

— Нет-с, он пишет — для виду только… — повторил Грохов.

Домна Осиповна взяла себя за голову и долгое время думала.

— Кто ж дедушке написал, что мы живем врознь?.. — спросила она.

— Старик пишет в письме, что Хмурин, богач этот здешний, приятель его, — отвечал Грохов.

Домна Осиповна прикусила язычок. Значит, она сама и виновата была во всем, потому что очень разоткровенничалась с Хмуриным.

— Если вы не съедетесь, пяти миллионов ваш супруг лишится, а это не безделица!.. — проговорил многозначительно Грохов.

Домна Осиповна перевела при этом тяжелое дыхание.

— Ненадолго хватит ему этих пяти миллионов, когда получит!.. Скоро их промотает на разных госпож своих! — проговорила она.

— О, нет-с!.. Зачем же?.. — возразил ей Грохов, как бы проникнувший в самую глубь ее мыслей. — Прежде всего он имеет в виду вас обеспечить! — присовокупил он и снова начал читать письмо: — «Ежели Домна Осиповна окажет мне эту милость, то я сейчас же, как умрет старый хрен, выделю ей из его денег пятьсот тысяч».

Услыхав это, Домна Осиповна, как ни старалась, не могла скрыть своего волнения: у нее губы дрожали и грудь волновалась.

— Нет, это невозможно!.. — повторила она еще раз, беря себя за голову, но заметно уже не столь решительным тоном.

— Отчего же невозможно? — спросил ее опять с некоторою нежностью Грохов. Он как будто бы сам влюблен в нее был и умолял ее не быть к нему жестокою.

— А если уж я люблю другого? Я женщина, а не камень! — ответила Домна Осиповна, гордо взмахнув перед ним голову свою.

— Так что ж такое!.. Ну и господь с вами, любите! — успокоивал ее Грохов.

— Как, любите другого? — спросила его со строгостью Домна Осиповна.

— Так-с, любите! — сказал нисколько не смущенный ее вопросом Грохов. — Супруг ваш предусмотрел это: «Надеюсь, — пишет он, — что она позволит мне привезти мою Глашу, и я тоже ни в чем ее не остановлю: пусть живет, как хочет!»

— Еще бы он меня остановил!.. — проговорила Домна Осиповна и усмехнулась не совсем естественным смехом.

Самый простой, здравый смысл и даже некоторое чувство великодушия говорили Домне Осиповне, что на таких условиях она должна была сойтись с мужем, — во-первых, затем, чтобы не лишить его, все-таки близкого ей человека, пяти миллионов (а что дед, если они не послушаются его, действительно исполнит свою угрозу, — в этом она не сомневалась); а потом — зачем же и самой ей терять пятьсот тысяч? При мысли об этих тысячах у ней голова даже начинала мутиться, в глазах темнело, и, точно звездочки светлые, мелькала перед ней цифра — пятьсот тысяч; но препятствием ко всему этому стоял Бегушев. Домна Осиповна предчувствовала, что это на него произведет страшное и убийственное впечатление. Вместе с тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась, что Бегушев вовсе не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором не было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением времени, вероятно, найдет еще и больше!.. (Домна Осиповна была опытна и прозорлива в жизни.)

«Что ж в итоге потом будет? — продолжала она быстро соображать. — Что, во имя какой-то не вполне вселяющей доверие любви, она пренебрежет громаднейшим состоянием, а что это глупо и неблагоразумно, скажет, конечно, всякий». Но тут перед Домной Осиповной являлась и другая сторона медали: положим, что это сближение ее с мужем так поразит и так взбесит Бегушева, что он бросит ее и покинет совершенно. Что он человек довольно неудержимого характера, она видела этому два-три опыта. «Ну что же, если и бросит, — говорил в Домне Осиповне ум. — Бог с ним, значит, он не любит ее!» — «Нет, напротив, это-то и покажет, что он ее безумно и страстно любит», — возражало сердце Домны Осиповны и при этом начинало ныть до такой степени, что бедная женщина теряла всякую способность рассуждать далее.

Грохов всю эту борьбу в ней подметил.

— Может быть, вы желаете поразмыслить несколько о предложении вашего супруга? — сказал он.

— Да!.. Я, конечно, должна подумать! — отвечала она.

— Поразмыслите и порассудите!.. — одобрил Грохов.

— И что же, муж, вероятно, предполагает внизу у меня в доме жить? — спросила Домна Осиповна.

— Без сомнения, внизу-с! Зачем его вам наверх к себе пускать?

— И что же, — продолжала Домна Осиповна, лицо ее снова при этом покрылось сильным румянцем, — госпожа эта тоже будет жить вместе с ним в моем доме?

— Ай, нет! Сохрани от этого бог! — воскликнул Грохов и замахал даже руками. — Надобно сделать так для виду, что вы будто бы как настоящий муж с женой живете… Дедушка — старик лукавый… он проведывать непременно будет; а эту госпожу пусть супруг ваш поселит, где хочет, посекретнее только, и пускай к ней ездит.

— Но как же она смотрит, что он хочет сойтись со мной? — спросила Домна Осиповна.

— Как смотрит? Не сумасшедшая!.. Поняла, что нельзя человека из пустой ревности лишать пяти миллионов наследства.

— Да, ну прекрасно, — продолжала Домна Осиповна, окончательно овладевшая собой. — Я вот, подумать страшно, на какую ужасную жизнь себя обреку… может быть, всем здоровьем моим пожертвую тут; а муж, получив наследство, вдруг раскапризничается, опять предложит мне жить отдельно, не вознаградив меня ничем.

— Но он пятьсот тысяч вам обещает! — возразил Грохов.

— Обещать обещает, но может и передумать, — произнесла Домна Осиповна.

Грохов понял, куда она бьет.

— Мы-с бумагу с него возьмем, обяжем его условием, что вот, в случае получения им наследства, он должен немедля выдать вам пятьсот тысяч; в противном случае обязан заплатить неустойку.

Домна Осиповна выслушала его со вниманием, как обыкновенно она выслушивала всякий деловой разговор.

— А вы потом опять с меня десять процентов возьмете за это дело? — заметила она с злобной улыбкой.

— Я с вас ничего не возьму, ни копеечки! — успокоил ее Грохов. — А того барина щипну маленько. Чем же нам кормиться! До свиданья, — заключил он, вставая.

— До свиданья! — сказала Домна Осиповна, тоже вставая.

— Когда же мне прикажете ждать от вас решительного ответа? — продолжал Грохов.

Домна Осиповна подумала некоторое время.

— Завтра я вам отвечу! — сказала она.

— Слушаю-с!.. — сказал Грохов и затем, поцеловав у ней руку и неуклюже расшаркавшись, ушел.

Оставшись одна, Домна Осиповна впала в мучительное раздумье, хоть в сущности она уже окончательно решила в мыслях своих сойтись с мужем, потому что лишиться пятисот тысяч было выше всяких нравственных сил ее и почти равнялось бы самоубийству; но весь вопрос для нее состоял в том, как ей поступить в этом случае с Бегушевым? Прямее всего было бы рассказать ему, как дело есть!.. Будь другой человек на месте Бегушева, более благоразумный и практический, Домна Осиповна так бы с тем и поступила: тот бы понял ее. Но она знала очень хорошо, что Бегушев, несмотря на свои пятьдесят лет, был еще мечтатель и безумец; чего доброго, он, пожалуй, насильно ей свяжет руки, посадит в экипаж и увезет за границу. Она очень хорошо помнила его беснование при первом объяснении в любви, когда она хотела его немного повыдержать. «Лучше всего, — сказала себе мысленно Домна Осиповна, — в отношении подобных людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», — тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду. Приняв такое намерение, она, однако, протерзалась и проплакала целый день и всю ночь. Проснувшись на другой день с зеленым цветом лица и с распухшими от слез глазами, она все-таки пересилила себя и написала Грохову: «Телеграфируйте мужу, что он может приехать ко мне». По отправлении этого письма Домной Осиповной овладел новый страх: ну, как муж приедет в то время, как у нее сидит Бегушев, и по своей болтливости прямо воскликнет: «Благодарю тебя, душенька, что ты позволила приехать к тебе!» А она желала, чтобы это навсегда осталось тайною для Бегушева и чтобы он полагал, что муж возвратился к ней нахрапом, без всякого согласия с ее стороны. Изобретательность женская помогла в этом случае Домне Осиповне. Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать в девичьей пол, она написала Бегушеву такое письмо: «Мой дорогой друг, позволь мне переехать к тебе на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я умираю от масляного запаху!» На это она получила от Бегушева восторженный ответ: «Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!» И вечером в тот же день Домна Осиповна была уже в доме Бегушева.