Мещане

Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как бы совершенно этим не интересовался и упорно отмалчивался на все вопросы, которые делали ему многие, так как знали, что некогда он изъездил вдоль и поперек все славянские земли. Зато граф Хвостиков и Долгов, снова сблизившиеся, очень много говорили и, ездя неустанно во все дома, куда только их пускали, старались всюду внушать благородные и гуманные чувствования. За такие их подвиги одна газета пригласила их к сотрудничеству, открыв им целую рубрику, где бы они могли излагать свои мысли. Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям. Бегушеву граф не смел и заикнуться о пожертвовании, предчувствуя, что тот новую изобретенную графом деятельность с первых же слов обзовет не очень лестным именем. Таким образом, опять оставалась одна только Домна Осиповна, подающая некоторую надежду, к которой граф нарочно и приехал поутру, чтоб застать ее без мужа. Принят он на этот раз был очень скоро и, увидав Домну Осиповну, чуть не вскрикнул от удивления — до такой степени она похудела и постарела за это непродолжительное время; белила и румяна только что не сыпались с ее лица.

— А я к вам, — начала она без прежней своей важности, — писать уж хотела, чтобы узнать о здоровье Лизы… Она, как мне передавали, тоже у Бегушева обитает.

— У нас, у нас! — поспешно отвечал граф.

— Я бы приехала навестить ее, но господин Бегушев, может быть, не велит меня принять, — продолжала Домна Осиповна.

— Нет, нет! У нее совсем особое отделение… Александр Иванович отдал ей комнаты покойной матери своей, — бухнул, не остерегшись, граф.

— Комнаты матери!.. — повторила с ударением Домна Осиповна. — И что же, Лиза в постели лежит? — присовокупила она.

— Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. — ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать на Домну Осиповну. — К вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит на вас, что вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь была полезна!.. Впрочем, бог вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!..

И граф развернул перед Домной Осиповной свой пустой бумажник, чтобы приять в него посильную дань. Но Домна Осиповна вместо дани сделала ему ручкой и, немного склонив голову, проговорила озлобленнейшим голосом:

— Благодарю вас покорно!.. Очень вам благодарна!.. Я уж много жертвовала!

Домна Осиповна точно что через разных влиятельных лиц много пережертвовала, надеясь в них найти помощь по своим делам. Но помощи этой она до сих пор не ощущала, что ее очень сердило и огорчало.

— Мне теперь не до чужих нужд; у меня своих много!.. — объяснила она графу.

— Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? — спросил тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: «Так тебе, скряге, и надо!»

— Конечно, вздор!.. Он сам все это и выдумал, — воскликнула Домна Осиповна. — Тут его несколько времени тому назад избили в трактире, — присовокупила она.

— Скажите! — произнес граф, как бы удивленный тем, что слышит.

— Об этом напечатано было в газетах… Я сама читала!.. Янсутский назван по имени, а о господине, который бил его, сказано только, что он очень храбрый и силы необыкновенной!

— Скажите! — повторил еще раз граф, как бы приходивший все более и более в удивление, хотя от него именно и пущено было это известие в газеты.

— Я, признаться, ужасно порадовалась, что его поколотили, ужасно!.. — заключила Домна Осиповна.

— А где же теперь Янсутский? — спросил граф.

— Он после этого сраму в Сибирь ускакал… Скупает там векселя покойного деда по десяти, по двадцати копеек за рубль и сюда пишет, что как только вернется, так посадит меня в тюрьму, дурак этакой!.. Того не понимает, что я его нисколько не боюсь…

Домна Осиповна в последних словах своих сказала неправду: она очень боялась угрожающего ей дела, тем более, что Янсутский всюду рассказывал, что предполагаемый им процесс он поведет вдвоем с Гроховым.

Граф собрался уходить.

Домна Осиповна при прощанье еще раз повторила, что она непременно приедет навестить Елизавету Николаевну. Граф ничего ей на это не ответил и, сухо откланявшись, отправился домой с твердым намерением напечатать самого ядовитого свойства статейку о черствых и корыстолюбивых людях, к несчастью, до сих пор существующих в нашем обществе, особенно между купечеством. К досаде на Домну Осиповну за отказ ее в пожертвовании у Хвостикова присоединялась и мысль о настойчивом желании Перехватовой посетить непременно его дочь. «Уж не думает ли она отбить Бегушева у Лизы?» — спрашивал он себя. В том, что Елизавета Николаевна, хоть и больная, находится в близких отношениях с Александром Ивановичем, граф не сомневался. Все эти злые и беспокойные мысли сразу, впрочем, выскочили из его головы, когда он встретил ехавшего к нему быстро Долгова, который еще с пролеток кричал, что им сегодня непременно надобно ехать обедать в Английский клуб, куда приедет генерал Трахов, аки бы привезший серьезнейшее известие из Петербурга.

Подозрение графа касательно задней мысли Домны Осиповны было отчасти справедливо: она в самом деле хотела видеть не Мерову, но Бегушева, которого Домна Осиповна ревновала к Елизавете Николаевне. Да, читатель, ревновала!.. До последнего времени Домна Осиповна ни от кого не слыхала, чтобы Бегушев, расставшись с ней, полюбил какую-нибудь другую женщину, так что она, к великой усладе своего самолюбия, начинала думать, что он всю жизнь будет страдать по ней; а тут вдруг Бегушев берет к себе Мерову — зачем?.. Для чего?.. Чтобы он делал это бескорыстно, Домна Осиповна, как и граф Хвостиков, не думала, и при этом совершенно не верила в нравственность своей подруги!.. С такого рода мыслями и чувствованиями приехала она в хорошо ей когда-то знакомый дом, где она провела столько блаженных минут. Готовая расплакаться при этом воспоминании, Домна Осиповна с замирающим сердцем от страха, что не примут ее, послала своего ливрейного лакея узнать: может ли она видеть Елизавету Николаевну Мерову. Встреть сего посланного Прокофий, тот бы прямо ему объявил, что барыню ихнюю барин его никогда не велел к себе пускать; но в передней в это время был не он, а один из молодых служителей, который, увидав подъехавшую карету, не дожидаясь даже звонка, отворил дверь и, услыхав, что приехала Домна Осиповна навестить госпожу Мерову, пошел и сказал о том Минодоре, а та передала об этом посещении Елизавете Николаевне, которая испугалась и встревожилась и послала спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей принять Домну Осиповну.

Бегушев некоторое время думал.

— Отчего ж не принять? Пусть примут, — отвечал он потом не совсем спокойным голосом.

Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты — нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, — сказать трудно; еще за год перед тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие, чем когда-либо случалось проходить.

— Как ты попала сюда? — первое, что спросила Домна Осиповна приятельницу.

— Александр Иванович нашел меня совсем нищую и перевез к себе, — отвечала та.

Спросить Елизавету Николаевну, где она была и что делала с тех пор, как скрылась из Петербурга, Домна Осиповна считала излишним, так как догадывалась, какого рода жизнь вела ее приятельница.

— И тебе не грех было не написать мне о своем положении, а одолжаться у почти незнакомого тебе человека? — заметила она ей.

Мерова вспыхнула.

— У Александра Ивановича отец мой живет; ты же, я слышала, вышла замуж, а потому не зависишь от себя!.. — проговорила она.

— Я никогда ни от первого, ни от второго мужа не была в такой зависимости, потому что если им дать волю, так они возьмут их две, три!..

Домна Осиповна так резко отозвалась о мужьях потому, что у ней перед самым отъездом вышла сильная перебранка с супругом, по причинам несколько отдаленным. Перехватов, как только разнесся слух о возможности для Домны Осиповны банкротства, утратил к ней всякую внимательность, нежность и угодливость. Домна Осиповна, конечно, отгадала истинную причину его холодности и окончательно убедилась, что в душе он подлец; Бегушев показался ей сравнительно с ним полубогом по благородству своих чувств; он бесился на нее, когда она наживала деньги, и никогда бы, конечно, не кинул ее при какой-нибудь денежной беде. Все это она до поры до времени таила и не высказывала мужу; но когда он услыхал, что Домна Осиповна хочет посетить Мерову, вскипятился и сказал ей повелительным голосом:

— Вам не следует туда ездить!

Домна Осиповна сначала посмотрела ему в лицо, мгновенно утратившее весь свой румянец, и тоже произнесла не очень нежно:

— Почему же не следует?

— Потому что господин Бегушев, у которого живет Мерова, ваш старый поклонник! — ответил ей муж.

— Что ж из того, что он старый мой поклонник; женясь на мне, вы знали это! — возразила Домна Осиповна.

— Мало ли что было прежде, но теперь возобновлять это знакомство неприлично, — проговорил Перехватов.

Тут уж более Домна Осиповна не выдержала.

— А вам прилично целые дни не бывать дома и объезжать под видом практики ваших бывших обожательниц и приискивать, может быть, еще новых?

Что муж делает это, Домна Осиповна твердо была в том убеждена.

— Между нами одна разница, — продолжала она с дрожащими губами и раздувшимися ноздрями. — Вы с ваших обожательниц берете деньги за визиты, а я к Бегушеву еду даром, и не к нему даже, а к моей больной подруге!

Намек этот был очень оскорбителен для Перехватова, тем более что прямо на него он и возразить ничего не мог, так как с самой Домны Осиповны побирал порядочные деньги за свои любовно-врачебные посещения.

— Вас надобно освидетельствовать в умственных способностях; у вас тут немного тронулось от ваших истерик и капризов! — проговорил он, показывая себе на лоб.

— Я знаю, что вы этого желаете и добьетесь, вероятно, потому что все употребляете, чтобы я умерла или помешалась, — подхватила Домна Осиповна.

Далее супруги от напора гнева не в состоянии были говорить, и вскоре доктор уехал в больницу свою, а Домна Осиповна поехала к Меровой с великим желанием встретиться с Бегушевым.

— Александр Иванович заходит к тебе иногда? — спросила она Елизавету Николаевну.

Мерова при этом вопросе нахмурилась.

— Редко! — ответила она нехотя; но вдруг, как бы в опровержение того, вошел Бегушев; при появлении его лицо Домны Осиповны просияло, а у Меровой оно приняло свойственное ему выражение отчаяния.

У Бегушева все это не свернулось с глазу. Домна Осиповна, впрочем, своей набеленною и старающеюся улыбаться физиономиею показалась ему гадка. Он ей наскоро и молча поклонился и обратился ласково к больной.

— Как вы себя чувствуете? — сказал он.

— Очень нехорошо! — отвечала та, закидывая свои маленькие ручки на голову.

— Но граф вчера был у меня и сказал, что ты вовсе не так серьезно больна, как я тебя нашла! — вмешалась в разговор Домна Осиповна.

— Граф, может быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее быть, чтоб умереть скорее! — произнесла Мерова.

— Но ты забываешь окружающих тебя!.. Какое горе, я думаю, для них твоя болезнь!.. — язвила Домна Осиповна.

— Ах, окружающим меня все равно это! Еще порадуются, когда я умру!.. — воскликнула Елизавета Николаевна, насколько у ней достало голоса.

Бегушев очень хорошо понимал, что обе эти госпожи прохаживались на его счет, но Меровой он еще прощал, а Домне Осиповне — нет, и решился ее отделать.

— Елизавету Николаевну волнуют наши разговоры, а это ей вреднее всего, — сказал он с резкостью.

Домна Осиповна даже сквозь белила покраснела.

— Извините, я не знала, что мои слова могли почему-либо взволновать Лизу! Вы позволите мне, по крайней мере, закурить пахитоску? — проговорила она.

— Больная сама не курит, и при ней тоже не велено курить, — отказал ей и в том Бегушев.

Домна Осиповна видела, что он с умыслом говорил ей дерзости, и назло ему, а также и Меровой, решилась продолжить свой визит.

— Александр Иванович до сих пор еще, кажется, сердится на меня, хотя я в разлуке моей с ним нисколько не виновата! — отнеслась она к Елизавете Николаевне, у которой опять появилось отчаяние в лице.

Наглость и бесстыдство Домны Осиповны поразили Бегушева.

— О какой это разлуке вы вспоминаете, о которой я давно и забыл… — проговорил он презрительно-насмешливым тоном.

— Вы забыли?.. Это хорошо и может послужить уроком для других женщин, как вас понимать! — не унималась Домна Осиповна.

Бегушев насильственно рассмеялся.

— Если вам нечего другого делать, так хоть всех в мире женщин поучайте, как меня понимать! — проговорил он, вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне.

Та осталась решительно рассвирепелой тигрицей.

— Я тебе еще прежде говорила и писала, что это за человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! — говорила она, забыв всякое приличие.

— От чего мне себя беречь? — возразила ей Елизавета Николаевна слабым голосом.

— Знаю я, chere amie [дорогая подруга (франц.).], знаю! Меня нельзя обмануть, и вот к тебе моя просьба теперь: когда он бросит тебя, то напиши мне, — я возьму тебя к себе! — произнесла она взволнованным голосом и, поцеловав больную, уехала.

Злобе и страданиям в душе Домны Осиповны пределов не было: она приехала почти уверенная, что помирится с Бегушевым и что даже будет предостерегать его от Меровой; но вышло, как мы видели, совершенно наоборот.

Бегушев возвратился к Меровой сейчас же, как только уехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна лежала в своей постели мрачнее ночи.

— Что за штуки эта негодяйка выкидывает! — сказал он.

— Она не негодяйка, — отвечала Елизавета Николаевна, — она знает только, что вы ее еще любите!

— Господи помилуй! — сказал, усмехаясь и пожимая плечами, Бегушев.

— Как же не любите! — продолжала Мерова, совершенно не обратившая внимания на его восклицание. — Как только услыхал, что она приехала, сейчас же велел ее принять и сам явился.

Чтобы успокоить Мерову, Бегушев сознался, что в самом деле глупо было с его стороны войти к ней в комнату, когда была там Домна Осиповна, но что сделано было это чисто по необдуманности, а не по какому-нибудь чувству. «Не мальчишка же я…» — заключил он.

— Вы хуже, чем мальчишка, — перебила его уже со слезами на глазах больная, — вы старый волокита… Домна Осиповна хорошо вас знает… Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать.

— Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. — продолжал ее успокаивать Бегушев.

— Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! — говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати.

Бегушев не выдержал и тоже вспылил.

— В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. — сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука.

— А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. — почти кричала она.

Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны.

— Целуйте меня!.. Целуйте… — бормотала между тем Елизавета Николаевна.

Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца.

— Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, — прошептала она.

Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару.

Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, — ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.

— Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, — сказал он укоризненным голосом.

— Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. — отвечала безумица веселым тоном.

Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем.

Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова.

— Это какими судьбами? — воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку.

— Приехал совсем с женой в Москву.

— А где же его сиятельство вы подцепили? — спрашивал Бегушев.

— В клубе встретились, и, можете себе представить, вдруг там кто-то выдумал, что я привез из Петербурга по современной политике важную новость, а я никого даже не видал перед отъездом оттуда, — говорил генерал с гримасой.

— Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю, с позволения сказать: это я слышал в Москве! — сострил граф Хвостиков.

— Именно! — подхватил генерал Трахов, видимо, бывший в весьма дурном расположении духа, что с ним почти всегда случалось, когда он был не в очень дальнем расстоянии от супруги своей.

— Вы главное скажите Александру Ивановичу, — напомнил Трахову граф.

— Главное, — продолжал тот невеселым голосом, — что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire [маленький литературный вечер… (франц.).]… будут читать драму жены… Я профан в этом деле, хоть и очень люблю театр…

— Драма будет ко времени… ко времени… — подхватил опять Хвостиков.

— Может быть, — согласился генерал и отнесся к Бегушеву: — Жена умоляет вас, cousin, приехать к нам и прослушать ее творение. Вы хоть и пикируетесь с ней всегда немножко, но она вас бесконечно уважает.

Бегушев молчал.

— Приедете? — повторил генерал. — А в противном случае она меня со света сгонит.

Бегушев колебался еще несколько мгновений: драма кузины заранее ему представлялась чем-то бесконечно бездарным, мертвящим; но, будучи исполнен собственного счастья, он обещался быть.

— Merci, тысячу раз merci… — произнес генерал. — Но теперь вот еще задача! Жена желает, чтобы драму читала актриса Чуйкина… Она где-то слышала ее, как она декламировала поэму Глинки «Капля»… Vous connaissez cet ouvrage? [Вы знаете это произведение? (франц.).]

— Слыхал об нем, — отвечал Бегушев.

— On dit [говорят (франц.).], что это высокое произведение!.. Quant a moi, pardon, je ne le comprends pas… [Что касается меня, то я, простите, его не понимаю… (франц.).] Я случайно прочел эту поэму, найдя ее в библиотеке покойного тестя, который был — вы, вероятно, слыхали — заклятый масон, носил звание великого провинциального мастера и ужасно дорожил всеми подобными писаниями.

— Но отчего же Татьяна Васильевна сама не хочет нам прочесть своей драмы? — спросил Бегушев.

— Ссылается на голос… говорит, что голос у ней слаб, а она желает, чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали… Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: «Же не ве па, же не пе па, же не манж па де ля репа». [Эта рифмованная шутка означает: «Я не хочу, я не могу, я не ем репы».]

— По-моему, вот какой тут самый практический путь! — отозвался граф Хвостиков. — Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает… Единственное средство — ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной.

Генерала покоробило.

— C'est impossible!.. [Это невозможно!.. (франц.).] — воскликнул было он сначала.

— Иначе она не поедет! — повторил граф настойчиво.

— Но когда же ехать? — спросил генерал.

— Сейчас!.. Я хоть и враг Офонькина, но с вами поеду! — отвечал граф.

Генерал вопросительно взглянул на Бегушева.

— Как вы, cousin, думаете: можно? — сказал он тому.

— Это дело вашего вкуса, — отвечал ему Бегушев.

— Mon Dieu, какой тут мой вкус!.. Я только жертва и мученик моей жены! — воскликнул генерал плачевным голосом.

— Но подобное приглашение, полагаю, не понравится и Татьяне Васильевне… Она так щепетильна и строга в этом отношении! — проговорил Бегушев.

— Для драмы своей она готова идти на все… человека, кажется, убить способна! — заметил генерал.

— Ничего, поедемте! — ободрил его Хвостиков.

Генерал пожал плечами и согласился.

Когда они приехали к Офонькину, то застали его сбирающимся уехать из дому и отправиться именно к Чуйкиной; он был уже в передней и держал в руках завернутый в бумагу толстый кусок шелковой материи, которую и вез ей в подарок.

Увидев знакомую ему фигуру графа Хвостикова, Офонькин сделал недовольную мину; но, взглянув на его сопутника в генеральских погонах, он вдруг почувствовал страх. Офонькин подумал, что Трахов — какой-нибудь жандарм и приехал брать его за то, что он на днях очень развольнодумничался в клубе и высказал пропасть либеральных мыслей.

— Прошу покорнейше сюда, — сказал он, сразу попятясь назад и сбрасывая проворно свое пальто, а затем пригласил гостей садиться; ему продолжало мниться, что генерал приехал к нему по доносу Хвостикова, от которого Офонькин всякой гадости ожидал.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Очень многим и очень малым, — отвечал развязнейшим тоном граф. — Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом.

Генерал, бывший сначала очень смущен и не могший равнодушно видеть толстого и черномазого шиворотка Офонькина, наконец, приосанился немного и проговорил:

— Вы нас очень обяжете вашим посещением.

Офонькин думал было отказаться; но, заметив на Трахове генеральский погон, счел за лучшее не сказать ничего решительного.

— Я передам ваше желание madame Чуйкиной и какой получу от нее ответ, вас уведомлю, — проговорил он.

— Нет, уж вы категорически скажите нам, можете ли вы и madame Чуйкина приехать читать, — настаивал граф.

— И я вас прошу об этом, — повторил за ним генерал.

— Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро будет поставлена на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. — расписывал Хвостиков.

— Madame Чуйкина, вероятно, согласится и приедет! — изъяснил, наконец, Офонькин, видимо, подкупленный похвалами графа.

— Мы будем очень рады ее посещению, — произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот.

— Приедет! — повторил еще раз Офонькин и при прощанье уже с важностью, и то слегка только, мотнул головой своим гостям.

Трахов во всю жизнь не бывал в таком унизительном положении, в каком очутился в настоящий вечер по милости супруги!