Мещане

Трахов прямо из Английского клуба проехал к Бегушеву. Прокофий, отворивший ему дверь, обрадовался генералу. Он любил, когда барина его посещали знатные особы.

— Дома?.. — спросил Трахов.

— У себя-с… пожалуйте!.. — поспешно ответил Прокофий.

Генерал пошел было.

— У нас же живет и Аделаида Ивановна, — счел за нужное присовокупить Прокофий.

— Ах, я очень рад, что увижу кузину, — говорил генерал, идя в знакомую ему диванную.

Бегушева он застал играющим в шахматы с графом Хвостиковым, который, как и на железной дороге, хотел было удрать, увидав Трахова; но удержался, тем более что генерал, поздоровавшись или, лучше сказать, расцеловавшись с Бегушевым, поклонился и графу довольно вежливо. Граф, с своей стороны, тоже ответил ему, с сохранением собственного достоинства, почтительным поклоном.

Все уселись.

— А с вами, кузен, живет и кузина Аделаида Ивановна? — сказал генерал Бегушеву.

— Со мной!.. — проговорил тот.

— Как ее здоровье?

— Так себе, ничего!.. Скрипит.

— Мы нынче все скрипим кое-как!.. — произнес генерал, проведя рукой по животу своему, и при этом парижские бульвары припомнились ему во всей своей прелести.

— Именно все скрипим!.. — подтвердил граф Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, — денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты с Долговым окончательно не удалось; та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.

— Как поживает ваша жена? — спросил Бегушев, чтобы о чем-нибудь заговорить с кузеном.

— Благодарю!.. — отвечал генерал. — Она нынешнюю зиму думает месяца на два, на три совсем переехать в Москву.

— Это ради чего? — воскликнул Бегушев.

— Ради того, что она в Петербурге очень скучает!.. Ей там дышать нравственно нечем! — объяснил генерал.

— А Тюменев опять стал бывать у вас? — проговорил Бегушев с некоторой насмешкой.

— Редко!.. Камешек раздора с той и другой стороны брошен.

— Чем же в Москве будет нравственно жить Татьяна Васильевна? — пожелал узнать Бегушев.

— Тем, чему я сейчас был свидетелем в Английском клубе: тут такой горячий спор шел о славянах и о Турции, а теперь в этом, как выражается Татьяна Васильевна, вся поэзия ее жизни…

— Между кем был спор?.. — полюбопытствовал уже граф Хвостиков.

— Между Янсутским и Долговым!

— Долгов, конечно, был за славян? — подхватил граф.

— Долгов за славян, а Янсутский за турок!

Граф Хвостиков пожал плечами.

— Только такой человек, как Янсутский, может быть за турок, — сказал он.

— Это тоже в каком смысле, — заметил генерал. — Долгов говорит, например, что турки — трусы; это вздор; а Янсутский уверяет, что славяне — плуты…

— Охота вам повторять, что говорят Янсутские, да и Долгов, пожалуй! — произнес с досадой Бегушев.

— Это так: сегодня я убедился вполне, что Янсутский болтун и сплетник большой… Про эту бывшую madame Олухову он таких мне невероятных вещей насказал… — говорил генерал.

При имени Олуховой Бегушев немного вспыхнул.

— Каких же именно невероятных? — спросил граф Хвостиков.

— Он утверждал, что она должна разориться совершенно: она там… я не понял даже хорошенько… приняла какое-то наследство после мужа, а тот — банкрот, и ей придется отвечать за его долги.

Граф Хвостиков хотел было что-то такое возразить генералу, но в это время по дому раздалось беганье, затем шлепанье башмаков и в заключение лай по крайней мере пяти собачьих голосов.

— Qu'est се que cela? [Что это такое? (франц.).] — сказал генерал.

— Это сестра приехала с своими собаками из старушечьего маскерада, — отвечал Бегушев.

— А, понимаю! — произнес генерал. — Милая Аделаида Ивановна до сих пор не утратила своей страсти к собакам?

— За неимением других страстей, хранит пока эту!.. — сказал Бегушев.

Вскоре в диванную предстала Маремьяша — красная, пылающая и издающая из себя легкий пар, пропитанный запахом березовых веников. Она доложила, что Аделаида Ивановна, узнав, что у Александра Ивановича кузен их, генерал Трахов, умоляет его прийти к ней, чтобы поскорей на него взглянуть.

Генерал на это приглашение немедля отправился в сопровождении Маремьяши в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень большой комнаты, из которой одна дверь, красного дерева, вела в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой. Библиотека эта исключительно состояла из книг духовного содержания и из множества альбомов, в которых были и стихи, и проза, и наклеенные засохшие цветки, и рисунки акварелью, карандашом, пером. Мебель вся была во вкусе ренессанс и довольно покойная. Запах одеколона наполнял всю комнату. Стены почти сплошь были увешаны картинами в потускнелых золотых рамах. Прежде всего кидался в глаза огромный портрет покойной императрицы Марии Федоровны, когда-то из своих рук возложившей на Аделаиду Ивановну, при выпуске ее из Смольного монастыря, шифр первой ученицы. Далее — тоже довольно большой портрет сурового на вид старика в генеральском екатерининских времен мундире, с подзорной трубкой в руке и с развернутою перед ним картою, — это был прадед Бегушевых. Направо от него висел портрет матери Аделаиды Ивановны — дамы с необыкновенно нежным цветом лица и с буклями на висках, а налево — головка совершенно ангелоподобной девочки; то была сестра Аделаиды Ивановны, умершая в детстве. Над диваном, на котором старушка по преимуществу сидела, красовался, почти в натуральную величину, фотографический снимок Александра Ивановича, очень похожий на него, но в то же время весь какой-то черный, а также виднелись: зимний русский пейзаж, изображающий, как отец Бегушева, окруженный крепостными охотниками, принимал медведя на рогатину, и другой, уже летний пейзаж, представляющий их главную, родовую усадьбу с садом, с рекой, с мельницей и церковью вдали. Все это Аделаида Ивановна отчасти привезла с собой, а частью собрала из других комнат братнина дома. Кроме картин, она перетащила к себе много и других вещей, дорогих ей по воспоминаниям; так, например, на подзеркальном столике, выложенном бронзою, помещались у нее стариннейшие сфероидальной формы часы с стоящим над ними Сатурном, под ногами которого качался маятник; несколько выступов изразцовой печи были уставлены фарфоровыми куколками пастушков, пастушек, французского гренадера, опирающегося на ружье, босоногого францисканца и даже русского мужичка с балалайкой в руке.

При появлении генерала произошел весьма пустой случай, но который ужасно сконфузил Аделаиду Ивановну: едва только Трахов переступил порог, как сидевший в клетке попугай тарарахнул ясным и отчетливым образом: «Дурак!»

Генерал сначала попятился было назад, но потом сообразил:

— Это ваш попка так меня приветствует, — сказал он.

— Ах, он пренесносный; я велю скоро его продать, — говорила Аделаида Ивановна, не знавшая, что делать и куда глядеть.

— Дурак! — повторил еще раз попугай, когда хозяйка и гость уже уселись.

Маремьяша, чтобы заставить замолчать глупую птицу, поспешила накинуть покрышку на клетку попугая.

— Извините меня, мой друг, хоть вы и видите, какая я, — говорила Аделаида Ивановна, собравшаяся несколько с духом и показывая на себя: она действительно была в спальном капоте, ночном чепце и пылала не меньше своей горничной. — Но мне так хотелось вас видеть! — проговорила она.

— И я, кузина, желал вас видеть! — говорил генерал. — А вы тут отлично поместились, — присовокупил он, невольно обратив внимание на семейно-историческое убранство комнат Аделаиды Ивановны.

— Ах, как отлично, как бесподобно!.. — полувоскликнула она. — Александр, вы знаете, он хоть и серьезен, но ангел доброты!.. Одно, что хвораю я все последнее время; брату уж и не говорю, а хвораю!

— За границу бы вы, кузина, съездили и полечились там, — посоветовал ей генерал, полагавший, что как только пустят человека за границу, так он и выздоровеет непременно, — что лично с генералом в самом деле и случалось.

— Не на что, cousin [кузен (франц.).], состояние мое совершенно расстроилось, — отвечала Аделаида Ивановна.

— Каким образом? — спросил генерал с удивлением.

— Деньги все выпросили у меня мои друзья, а теперь мне и платят понемножку!.. — посмягчила было свое положение Аделаида Ивановна.

— Ничего вам, сударыня, не платят! — уличила ее Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны и намачивавшая ей по временам одеколоном голову.

Генералу немножко не понравилось вмешательство в разговор горничной.

— Но кто ж именно эти друзья ваши? — отнесся он к Аделаиде Ивановне.

— Первый — князь Мамелюков!.. Вы знаете, cousin, какая почти родственная любовь существовала между нашими семействами, я его воспринимала от купели, хотя и была еще молоденькой девушкой!.. Как мне совестно тогда было… — И старушка, махнув рукой, еще более покраснела, а Маремьяша поспешила налить ей на голову целую пригоршню одеколона. — Князь мне должен сорок тысяч и не платит — мне это так удивительно!

Генерал нахмурился.

— И мне тоже: князь — богатый человек!.. — проговорил он.

— Очень богатый!.. Брат схлопотал было, чтобы с князя взыскал суд… каково мне это было, посудите, кузен!.. Князь точно что очень испугался суда и уехал за границу…

Генерал продолжал быть нахмуренным.

— Все это тем более неприятно слышать, что князь у меня и служит, — проговорил он.

— О, тогда, cousin, попросите его, чтобы он хоть часть мне заплатил… vous comprenez [вы понимаете (франц.).], что мне тяжело же жить все и во всем на счет брата… Конечно, Александр — ангел: он мне ни в чем не отказывает; но как бы то ни было, меня это мучит…

— Je comprend tres bien!.. [Я понимаю очень хорошо!.. (франц.).] — подхватил генерал, хорошо ведавший, как тяжело иногда бывает жить на чужие деньги, даже на деньги жены. — Я не попрошу князя, а прикажу ему заплатить вам!.. — заключил он решительным тоном.

— Пожалуйста! — проговорила старушка и затем сказала своей горничной: — Ты, Маремьяша, можешь идти пить чай.

Та не совсем охотно воспользовалась этим разрешением: ее очень интересовал начавшийся разговор о должниках барыни.

— Я нарочно Маремьяшу услала, — продолжала Аделаида Ивановна лукавым голосом, — она и брат Александр непременно хотят посадить князя в тюрьму… Вы его попугайте, что вот что ему угрожает… Пусть бы он хоть часть мне уплатил, а остальное я подожду.

— Напишу и непременно заставлю его заплатить вам! — повторил генерал.

По натуре своей он был очень услужливый человек и стремился каждому сделать приятное; но только в результате у него почти всегда выходило, что он никому ничего не делал.

— Я вам, cousin, признаюсь еще в одном, — пустилась в откровенности Аделаида Ивановна, — мне тоже должна довольно порядочную сумму сотоварка моя по Смольному монастырю, сенаторша Круглова. Она сначала заплатила мне всего сто рублей!.. Меня это, натурально, несколько огорчило… После того она сама приехала ко мне — больная, расплакалась и привезла в уплату триста рублей, умоляя отсрочить ей прочий долг на пять лет; я и отсрочила!..

Проговоря последние слова, старушка грустно рассмеялась.

— Это напрасно!.. Напрасно! — заметил ей генерал.

— Теперь уж и сама каюсь, но что ж делать? — продолжала Аделаида Ивановна. — Только вы, бога ради, не скажите об этом нашем разговоре брату — это его очень рассердит и обеспокоит.

— Для чего ж я ему стану говорить! — произнес генерал, уже слегка позевнув от беседы с кузиной, и затем, распрощавшись с ней, возвратился к Бегушеву. Там он нашел бутылку шампанского и вазу с грушами дюшес: Бегушев знал, чем угощать кузена!

— Ваше превосходительство, вы, как европеец, конечно, не пьете чаю, — сказал он.

— Терпеть его не могу, — отвечал Трахов.

— А потому не угодно ли вам сего благородного напитка, — продолжал Бегушев, наливая стоявшие на столе три стакана.

— Сегодня я много пил! — отнекивался было сначала генерал, но потом жадно и залпом выпил весь стакан; граф Хвостиков и Бегушев также последовали его примеру.

Снова повторено было наполнение стаканов, и таким образом бутылки как бы не бывало. Хозяин велел подать новую. Трахов, попробовав груши, воскликнул:

— Хоть бы в Париже такие груши!

— В Париже нет таких, — подхватил Хвостиков.

Выпитая затем еще бутылка окончательно воодушевила беседующих.

— Знаете, cousin, — начал вдруг генерал, — если у нас начнется война, я непременно пойду: мне смертельно надоела моя полуштатская и полувоенная служба.

— Всем надобно идти, всем! — решил граф.

— А вы, cousin, не тряхнете стариною, не пойдете? Вам надобно послужить еще отечеству! — продолжал генерал.

— Может быть, пойду, — отвечал Бегушев протяжно и какой-то совершенно низовой октавой.

После того разговор перешел на скандалезные анекдоты, которых граф Хвостиков знал множество и передавал их с неподражаемым искусством. Трахов хохотал до слез, Бегушев тоже посмеивался; между тем спрошена была еще бутылка, выпита, словом, и старики куликнули порядочно. Трахов, наконец, тяжело поднялся со стула, чтобы ехать домой. Граф Хвостиков напросился проводить его и, конечно, провез генерала куда-нибудь в недоброе место. Бегушев остался в грустно-сентиментальном настроении. Он думал о Домне Осиповне: «Что, если это разорение, о котором говорили, в самом деле постигнет ее? Она не перенесет этого. Бедная, бедная!» — рассуждал Бегушев, и как ему досадно было, что он, под влиянием чисто каприза, разошелся с ней и тем погубил ее и себя!.. Закравшаяся мысль идти на войну, буде она разгорится, стала ему казаться единственным исходом из своего мучительного и бесцельного существования.

Граф Хвостиков, возвратившийся домой почти наутро, тоже думал о Домне Осиповне, но только совершенно противоположное: ему нетерпеливо хотелось передать ей, что благовестил про ее дела Янсутский. Желание это он исполнил на следующее утро. Доступ к Домне Осиповне, особенно с тех пор, как она вышла замуж, сделался еще труднее; графа сначала опросил швейцар и дал знать звонком о прибывшем госте наверх, оттуда сошедший лакей тоже опросил графа, который на все эти расспросы отвечал терпеливо: он привык дожидаться в передних! Извещение о приезде графа пришло в довольно поэтическую для Домны Осиповны минуту: она сидела в кабинете у мужа на диване, рядом с ним, и держала его руку в обеих руках своих; взор ее дышал нежностью и томностью. Перехватов только что вернулся с практики и был заметно утомлен.

— Граф Хвостиков? — переспросила гордо Домна Осиповна доложившего ей лакея.

Тот почтительным наклонением головы подтвердил свое донесение.

— Пускай войдет!.. — сказала почти презрительно Домна Осиповна лакею, и, когда тот ушел, она выпрямилась на диване и приняла величественную позу, а доктор, очень довольный, кажется, что освободил свою руку из рук супруги, пересел к своему письменному столу, уставленному богатыми принадлежностями.

Граф явился как самый преданнейший и доброжелательствующий друг дома и принес тысячу извинений, что так давно не бывал. Хозяева отвечали ему улыбками, а Перехватов, сверх того, пододвинул ему слегка стул, и, когда граф сел, он предложил ему из своей черепаховой, отделанной золотом сигарочницы высокоценную сигару.

— Но не обеспокою ли я Домну Осиповну? — спросил граф.

— Нет, я сама курю!.. Jean, дай мне огня! — сказала та нежно-повелительно мужу.

Перехватов подал ей огня, а затем, закурив свою сигару, передал спичечницу графу Хвостикову.

Вскоре довольно сильный дым от зажегшихся любимцев современного человечества наполнил комнату.

— Вы все еще существуете у Бегушева? — спросила Домна Осиповна Хвостикова.

Перехватов сделал недовольную мину: он не любил, когда Домна Осиповна почему бы то ни было упоминала имя Бегушева. Граф тоже обиделся — употребленным ею глаголом «существуете».

— С ним живу, — отвечал он, думая про себя: «Погодите, madame, я сейчас вам поднесу букет, не совсем приятно для вас благоухающий!..»

— Он, говорят, все спит теперь, — сказала насмешливо Домна Осиповна: ей на днях рассказал муж, что Бегушев только и делает, что ест, пьет и спит.

— Ему некогда все спать; у нас очень много бывает… — возразил граф.

— Кто ж именно?.. — спросила величественно Домна Осиповна.

— Многие! — отвечал граф, тоже не без величия откидываясь на спинку кресел и пуская синеватую струю дыма от сигары. — Вчера у нас целый вечер сидел его cousin, генерал Трахов, который, между прочим, рассказал, что ему в клубе говорили, будто бы над вами по долгам покойного старика Олухова висит банкротство, для чего я и приехал к вам, чтобы предупредить вас…

Последние слова Хвостиков адресовал прямо к Домне Осиповне.

Та первоначально переглянулась с мужем, потом засмеялась.

— Что за пустяки такие: генерал Трахов рассказывает, что надо мной висит банкротство!.. — произнесла она.

Но Перехватов не смеялся; он еще за несколько дней перед тем слышал от одной дружественной ему дамы, которую он давным-давно лечил, легкие намеки на нечто подходящее к этой неприятной новости.

— Интереснее всего знать, — продолжала Домна Осиповна, сохраняя со свойственною ей твердостью присутствие духа, — кто первый выдумал и повесил надо мной банкротство? Не Трахов же, который меня совершенно не знает?

— Конечно, не Трахов, — отвечал Хвостиков.

— Может быть, Бегушев говорит это про меня? — продолжала Домна Осиповна.

— Бегушев не только этого, но и ничего теперь про вас не говорит! — уязвил ее граф Хвостиков.

— В таком случае Янсутский? — подхватила Домна Осиповна.

— Вот это так, отгадали; он поведал об этом Трахову, — подтвердил граф.

Домна Осиповна злобно, но по-видимому искренно усмехнулась; Перехватов тоже улыбнулся.

— Теперь это понятно! — произнесли они оба в один голос.

В ответ на это граф Хвостиков имел в своем лице выражение невинного агнца, ничего не понимающего, и, поднеся таким образом Домне Осиповне букет, не совсем приятно для нее благоухающий, уехал.

Супруги, оставшись вдвоем, вскоре пошли обедать. Каждый из них старался показать, что новость, сообщенную графом Хвостиковым, считает за совершеннейший вздор; но в то же время у Домны Осиповны сразу пропала нежность и томность во взоре; напротив, он сделался сух и черств; румяное и почти всегда улыбающееся лицо доктора тоже затуманилось, и за обедом он не так много поглотил сладкого, как обыкновенно поглощал. Встав из-за стола, Перехватов велел закладывать карету, чтобы ехать по визитам, чего он никогда почти не делал и выезжал обыкновенно из дому часов в восемь вечера.

— Ты куда так рано? — спросила его Домна Осиповна.

— Заеду в клуб, чтобы узнать там, что такое это за болтовня! — сказал Перехватов.

Домна Осиповна на этот раз не кнюксила и не упрашивала мужа, чтобы он посидел еще с ней и не спешил к своим больным.

— Да, поезжай и узнай, пожалуйста!.. Я предчувствую, что многое тут надобно будет предпринять!.. — проговорила она.

Доктор ничего ей не ответил и уехал.

У Домны Осиповны действительно многое теснилось в голове: состояние деда она точным образом не знала, а слышала только, что он очень богатый человек. Главноуправляющего по имениям в Сибири Домна Осиповна несколькими письмами вызывала к себе, однако тот, под разными предлогами, не являлся, и очень возможно было, что совсем не явится к ней. Послать какого-нибудь адвоката в Сибирь Домна Осиповна боялась, так как в последнее время к ней со всех сторон доходили повествования о том, как адвокаты обманывают своих клиентов, и особенно женщин, — что отчасти она испытала и на себе, в лице Грохова. Самой ехать в Сибирь?.. Но ее здоровье, и без того уже потрясенное разными житейскими волнениями, пожалуй, не выдержит; кроме того, Домна Осиповна считала невозможным оставить и мужа, которого она ревновала, как сама выражалась, ко всем его противным дамам.

Вообразив все это, Домна Осиповна начала плакать и нисколько не старалась пересилить в себе начинающуюся истерику, что она делала первые месяцы по выходе замуж. Она хотела хорошенько напугать мужа, чтобы он приискал человека, которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это сделать, у него знакомых пропасть; а то пусть и сам едет в Сибирь, — у него все-таки не будет там пациентов. Перехватов, сидя в своей щегольской карете, тоже был в весьма беспокойном настроении духа. «Черт знает этих купцов, — размышлял он, — сегодня у него миллионы, а завтра — ничего!..» Приятная перспектива открывалась умственному взору красивого врача: разоренная супруга — подержанная, больная, капризная и ревнивая!