Мещане

Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил:

— Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь!

— Ты почему знаешь?

— Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать.

— Где ж она живет? — спросил Бегушев.

— Да тут… так… в каких-то комнатках, у дьячка.

— У какого дьячка?

— Как этот приход, не помню… недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь… — бестолково объяснил Прокофий.

— Но зачем сестра приехала сюда?

Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу.

— Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже… Мало ли что они говорили, разве их разберешь!

— Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. — сказал Бегушев. — Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет.

Прокофий, по обыкновению, обиделся.

— Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, — проговорил он недовольным тоном.

— Позови, — повторил свое приказание Бегушев.

Прокофий нехотя пошел.

— Поди, барин тебя зовет, — сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: — Докладчицу какую нашел себе, ишь ты!

Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим.

— Я недавно у них была, — рассказывала она, — и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, — мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх… боятся, чтобы пол или потолок не провалился.

— Отчего она в мою усадьбу не переедет… там все новое.

— Церемонятся!.. Не желают вас стеснить… Окромя того, — это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, — что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны!

— Ох, уж мне эти долги ей! — произнес с досадой Бегушев и застучал ногой.

— И, здесь живя, очень нуждаются, — заключила Минодора.

Бегушев продолжал стучать ногою.

— Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней.

— Слушаю-с! — сказала Минодора и ушла.

Аделаида Ивановна — родная сестра Бегушева — была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, — Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша — и не по ученью, а по природному дарованию, — она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, — о, нет! — она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. «Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?» — восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей.

При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень… «Il etait hors de lui dans се moment» [Он был вне себя в этот момент (франц.).], — говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней.

Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, — росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое — с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу.

— Нет, нет, голубушка, не трудись! — сказала кротким голосом Аделаида Ивановна.

То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость.

Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его.

— Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! — повторяла она неоднократно.

Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло.

— Ну что, здоров ли ты? — говорила старушка, ласково-ласково смотря на него.

— Здоров! — отвечал Бегушев.

— Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец — смотри, какой молодец!.. Чудо что такое!

Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности… О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала.

— Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? — спросил ее Бегушев.

Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела.

— Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя.

— Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину.

— Ах, помню я ее, — сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. — У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, — объяснила она, наконец.

— Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! — разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица.

— Вот за это merci, grand merci! [спасибо, большое спасибо! (франц.).] — произнесла старушка. — Но это еще не все, — продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, — со мной также и мои болонки… их целый десяток… прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить!

— Чем они могут меня беспокоить, — вели только их держать на твоей половине!

— Конечно, на моей, — подхватила Аделаида Ивановна, — куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее… она всеобщая любимица… я ее потому Парту и прозвала… comprenes vous? [вы понимаете? (франц.).] Всюду и везде…

Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.

— А Натали-то, Натали! — говорила она, грустно покачивая головой. — Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая… у меня до сих пор сохранился ее портрет. — Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. — Если ты так добр, — продолжала она далее, — что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! — Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. — И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль… Не знаю, одобришь ли ты ее!.. — рассуждала она. — Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!..

Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: «Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!»

— Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! — возразил ей Бегушев.

— О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir [чувство чести (франц.).] очень силен; кроме того, тебя побоятся… Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!

И старушка засмеялась стыдливым смехом.

На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.

В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать — в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, — он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!

В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две — три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! «К Домне Осиповне, — чего же лучше!» — пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась.

— Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! — говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя.

Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным.

— Послушайте, — начала Домна Осиповна, — мне Янсутский писал, — не знаю даже, верить ли тому, — что будто бы Лиза скрылась от Тюменева?

Граф понял, что ему приличнее быть печальным.

— Да-с! — ответил он и вздохнул.

— И полюбила другого?

— Другого!

— Кого?

— Одного мальчишку… не имеющего даже места.

— Сумасшедшая! — произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна.

— Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! — сказал на это граф. — Я столько последнее время перестрадал…

— В одном отношении она, по-моему, права, — перебила его Домна Осиповна, — что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем!

— О будущем Лиза никогда не думала, — подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. — Но ваше как здоровье? — спросил он Домну Осиповну.

— Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались.

— С кем?

— Семейные! — Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: — Зачем вы в Москву приехали и где живете?

Граф грустно улыбнулся.

— Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга.

— У Бегушева?.. — повторила Домна Осиповна не без любопытства.

— У него!.. Его благодеяниями существую… Это такой благородный и добрейший человек!

На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу.

— Что он человек благородный, — это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю!

— И добрый!.. Его надобно хорошо узнать!

— Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, — возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: — Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел!

— То и другое есть!.. Страшно хандрит… невероятно.

Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.

— Бегушев — удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета.

— В чем же это особенность его видна? — спросила Домна Осиповна.

— Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: «Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете… ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!» — «И каждый, — говорит он, — принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!» Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой.

Домна Осиповна слушала это, задумчиво глядя на красивые ногти своей руки.

— Словом, человек страдает о прошедшем и оплакивает его! — заключил граф.

Домна Осиповна на мгновение взяла себя за лоб.

— Очень жаль, если это так! Но только этого прошедшего не воротишь! — проговорила она.

— Почему? — спросил ее граф.

— Так, не воротишь! — повторила Домна Осиповна и не стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать тому!

Возвратясь домой и увидев сидящую с Бегушевым старушку, граф несколько удивился.

— Это сестра моя Адель! — пояснил ему Бегушев.

Граф Хвостиков при этом почему-то сконфузился, но потом сейчас же и поправился.

— Еще одна минута, и я бы догадался, с кем имею честь встретиться, так вы мало изменились!.. — говорил он, беря и целуя руку Аделаиды Ивановны. — Извините, я по-старинному…

Старушка сначала тоже не узнала его.

— Граф Хвостиков! — объяснил и ей Бегушев.

— А, граф Хвостиков!.. — произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке.

— Ну, что ваша музыка? — спросил он.

— Музыка? — переспросила не без удовольствия Аделаида Ивановна. — Играю еще… Фортепьян только у меня хороших нет!

— Здесь Вирт превосходный! — говорил Хвостиков, показывая рукой на стоявший в гостиной рояль. — Надеюсь, что вы подарите нам несколько ваших волшебных звуков!

— Да, поиграю как-нибудь, — отвечала Аделаида Ивановна, очень довольная любезничаньем графа.

В это время вошла Минодора и доложила ей:

— Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать!

— Да, да, пора!.. — заторопилась старушка.

— Но карета готова ли? — спросил Бегушев.

— Подана-с… у крыльца, — отвечала Минодора.

Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила:

— Какова Маремьяша моя? Каково усердие ее?

«Хороша, нечего сказать!» — думал про себя Бегушев, а вслух проговорил Минодоре:

— Адель завтра же переезжает ко мне!.. Скажи ты это Маремьяше этой!

— Скажу-с! — отвечала та.

Старушка пошла. Граф Хвостиков провожал ее. Она было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету.

В продолжение всего остального вечера граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то.

— Я сегодня, между прочим, был и даже обедал у Домны Осиповны, которая переехала близехонько сюда, на Никитскую, в свой новый дом.

— Для чего вы так поспешили? Я не знал, что вы такие с ней друзья! — заметил Бегушев, немного вспыхнувший от слов графа.

— Мы давно с ней дружны, — отвечал тот, — и я убедился… Впрочем, я не знаю, позволишь ли ты мне быть с тобою совершенно откровенным…

— Будь! — разрешил ему Бегушев.

Краска все более и более появлялась в лице его.

— Я убедился, — продолжал граф, — что она тебя до сих пор любит!

Бегушев окончательно вспыхнул.

— А при этом других двух любит и сверх того супруга обожает! — проговорил он с ядовитостью.

— Кого ж она любит?.. Неправда! — воскликнул граф.

— Но ты сам же рассказывал дочери твоей! — уличил его Бегушев.

— Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше… она так еще интересна! — вывернулся граф. — Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.

— Из чего ты это наблюл и заметил? — спросил его как бы с неудовольствием Бегушев.

— Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала…

— Но что ж она расспрашивала обо мне? — допытывался Бегушев: ему в одно и то же время досаден и приятен был этот разговор.

— Опять-таки тоже многое и, пожалуй, ничего не расспрашивала!

— Фантазер! — воскликнул Бегушев и, встав со своего стула, так как ужин в это время уже кончился, пошел было.

— Нет, я тебе это докажу — хочешь? — говорил ему вслед Хвостиков.

— Чем?.. — спросил Бегушев, обертываясь к нему лицом.

— Тем, что помирю вас.

Бегушев махнул только на это рукой и ушел к себе в спальную.

Граф Хвостиков, оставшись один, допил все красное вино и решился непременно привести в исполнение то, что задумал.