Мещане

Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной.

— Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, — говорил Бегушев. — Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное. Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное… Родовое я желаю, чтобы шло в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне; а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три повару; он хоть и воровал, но довольно еще умеренно… Остальные все деньги Домне Осиповне…

— Велика сумма? — спросил Тюменев.

— Тысяч около ста.

Домна Осиповна, значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в своей духовной, и как бы радостно забилось ее сердце, если бы она слышала эти слова его, и как бы оценила их.

— Дом этот, — продолжал Бегушев, — который ты всегда любил, я, со всею мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе.

— Зачем он мне, милый мой! — возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший при последних словах приятеля.

— Может быть, когда-нибудь и поживешь в нем: как ни высоко твое служебное положение, но и Суворов жил в деревне.

— Наконец, этого сделать нельзя! Дом твой, я знаю, родовой; а потому вместе с родовым и должен идти… — продолжал возражать Тюменев.

— Испроси высочайшее повеление… Я просьбу готов написать об этом государю! — стоял на своем Бегушев.

Тюменев пожал плечами.

— Странный ты человек, Александр Иванович, от маленькой и ничтожной болезни вообразил, что можешь умереть и что должен спешить делать духовную, — проговорил он.

О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною часть своего состояния Тюменев не догадывался.

— Ничего я не вообразил, — сказал тот с досадой, — а хочу, если я в жизни не сделал ничего путного, так, по крайней мере, после смерти еще чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне духовную на строгих законных основаниях.

— Это изволь, — я напишу, но насчет дома, пожалуйста, отмени твое желание завещать его мне, — произнес Тюменев с кислой гримасой.

Желание это в самом деле было очень ему неприятно; по своему замечательному бескорыстию Тюменев был известен всему Петербургу: он даже наград денежных никогда от правительства не брал.

— Ни за что не отменю, ни за что! — отрезал Бегушев.

Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая.

— Проводила мужа? — спросил ее Бегушев.

— Проводила!

— Плакала?

— Очень много!.. Изошла вся слезами!.. Madame Мерова будет непременно!.. Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!.. — отнеслась Домна Осиповна к Тюменеву.

— Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. — произнес он с улыбкой.

— Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться!

Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном расположении духа. Расспросив Бегушева о состоянии его здоровья и убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался.

Домна Осиповна первая это заметила.

— Что вы такой грустный сегодня? — обратилась она к нему.

— Решительно ничего. На практике устал! — поспешил он ей ответить и потом, как бы не утерпев, вслед же за тем продолжал: — Москва — это удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика, который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара… Вот и лечи этих биржевиков!..

— Какая же паника и отчего? — спросила Домна Осиповна.

— Говорят… конечно, всего вероятнее, что это враки… что какой-то Хмурин обанкрутился, а вместе с ним и банк «Бескорыстная деятельность», который ему кредитовал.

Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот Хмурин, и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как бы ему пробраться лечить к Хмурину.

— Это банкротство весьма вероятно: в Петербурге давно ходили об этом слухи, — подтвердил Тюменев.

— Не думаю, чтоб это была правда! — настаивал доктор, как бы стараясь насильственно отклонить от себя подобную мысль: у него у самого были скоплены восемь тысяч и положены в банк «Бескорыстная деятельность».

— Я всегда очень рад этого рода крахам, — произнес Бегушев, — потому что тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и вместе с ним несколько дураков корыстолюбивых.

— Вкладчиков, вы хотите сказать?.. Отчего ж они корыстолюбивые? — спросил доктор.

— Оттого, что суют свои деньги разным банкам и торговым конторам для большого процента.

— Но что же тогда прикажете с деньгами делать? — воскликнул доктор.

— Устраивайте на них сами что-нибудь.

— А если человеку, по другим его обязанностям, некогда что-либо предпринимать?

— Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом.

— Это совершенно все верно и справедливо, что говорит Александр Иванович, — подхватила Домна Осиповна, — но скажите: акции Хмурина, вероятно, упадут? — обратилась она к доктору.

— Они уж и упали с двухсот рублей на пятьдесят, — отвечал доктор с горькой усмешкой.

Домна Осиповна самодовольно улыбнулась.

«Какая же я умница, что продала эти акции!» — подумала она про себя.

— На бирже даже не могут понять, каким образом Хмурин мог обанкрутиться!.. — говорил доктор.

— Очень понятно это!.. — вмешался опять в разговор Тюменев. — Он брал предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить — берется за другое, чтобы и там успеть захватить деньги; надобно же было этому кончиться когда-нибудь!

— Но по общей молве Хмурин, — извините вы меня, — никогда не был таким, — возразил довольно резко доктор.

Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их, назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.

— Напротив, он никогда иным не был, — продолжал Тюменев. — Мне самому весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и назойливые его ходатайства.

Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился уважения к Тюменеву.

В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.

— Я непременно хотела быть у вас, — заговорила она своим детским голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку Бегушева. — Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: «Бог с ним», — и поехала одна.

— Благодарю вас за участие, — говорил ей Бегушев.

Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.

— Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? — проговорил тот, протягивая ей с заметною радостью руку.

— Никак! — отвечала она, пожимая его руку.

С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что Домна Осиповна не удержалась и спросила:

— А что, мы сегодня в карты будем играть?

С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.

— А вы будете тоже играть? — прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.

— Я не играю! — ответил тот.

— В таком случае и мы не будем играть! — проговорила Домна Осиповна, взглянув на Бегушева.

— Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! — упрашивал Тюменев. — Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? — отнесся он к Меровой.

— Да, я не играю! — ответила та.

— В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant. [кавалером (франц.).]

— Будьте!

— Вы позволите мне вашу руку?

Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка дрожала, — все это начало ее немножко удивлять.

— Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? — продолжал он.

— Нет.

— Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.

— Хорошо! — согласилась Мерова.

Они пошли в зало.

— Тюменев, я вас понимаю!.. — крикнула им вслед Домна Осиповна, усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.

Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.

— В чем Домна Осиповна понимает вас? — спросила его Мерова.

— О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом случае! — произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.

В это время они проходили уже гостиную.

— Посмотрите: это настоящий Калям [Калям Александр (1810–1864) – швейцарский пейзажист.]! — говорил Тюменев, показывая на одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое настроение.

— Калям? — повторила равнодушно Мерова.

— Да!.. — протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.

Мерова поспешила освободить от него свою руку.

— А эта женская головка, — продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на другую картину, — сколько в ней неги, грации… Как, вероятно, был счастлив тот, кто имел право целовать эту головку.

— А может быть, ее никто и не целовал! — возразила Мерова.

— Нет! Непременно целовал! — воскликнул Тюменев. — Я неисправимый поклонник женской красоты, — присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело из его груди.

— Вы? — переспросила его Мерова.

— Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать… О! Он был бы счастлив бесконечно.

Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было — служба!

— Не полагаю, чтобы был счастлив! — возразила Мерова.

В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.

— Знаете что, — начал Тюменев, окончательно развернувшийся, — в молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь свою не был очень влюблен.) Эта женщина, — продолжал он, делая сладкие глазки и устремляя их на Мерову, — как две капли воды походила на вас.

— На меня?.. Но что же из этого? — спросила она.

— То, что вы поэтому — мой идеал! — больше как бы прошептал Тюменев.

— Вот как!.. Это очень лестно! — проговорила Мерова негромко.

— Лестно, но и только? — спросил Тюменев.

— Чего же вам еще? — отвечала Мерова.

— Маленького участия, маленького сожаления! — говорил Тюменев нежным голосом.

Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.

— Фи!.. Сожаления!.. — произнесла она с маленькой гримасой.

— В таком случае дайте мне чувство ваше, — шептал Тюменев.

— Если оно будет! — отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.

Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.

Мерова прислушалась, кто именно приехал.

— Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, — проговорила она и, проворно встав с дивана, пошла к играющим в карты.

Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего кокетства с кем бы то ни было.

Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.

Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.

Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который позеленел даже.

— Извините, Александр Иванович, — начал он, — я несколько опоздал, — дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом вот и за ней заехал!

На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами отыскивать свою шляпку.

Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем, что он покормил его обедом.

Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил его:

— Правда, что Хмурин обанкрутился?

— Совершенная правда!.. — отвечал Янсутский. — Мы сейчас от него.

— Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? — расспрашивал доктор.

— Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. — бранился Янсутский. — По его, все от бога произошло: «Бог, говорит, дал, бог и взял!..» А у вас его акции еще на руках? — спросил он Домну Осиповну.

— Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там продал! — мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет своему выигрышу, так как пулька кончилась.

— Счастливица! — произнес Янсутский.

— А вас Хмурин зацепил немножко? — спросил Бегушев.

— Не немножко!.. Напротив, очень множко… Россия — это такая подлая страна, что… — Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: — Если вы хотите, так поедемте!

— Да, я поеду! — отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в руках.

Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.

— Вам лучше в Петербург ехать… Там главные операции Хмурина… Очень может быть, что он фальшивый банкрот! — посоветовал Тюменев Янсутскому.

— Это даже наверное можно сказать! — подхватил тот с окончательно искаженным лицом. — Я на днях же переезжаю совсем туда!

— А вы? — обратился Тюменев к Меровой.

— Не знаю! — отвечала она.

— Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух квартирах, — объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал вместе с Меровой.

Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем когда-либо недоволен.

— Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят все по десяти рублей! — проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая бумажку в карман.

Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.

— Его крах вас тоже, кажется, поразил? — спросил Тюменев графа Хвостикова.

— Очень!.. Я с ним большие дела имел! — отвечал тот, хотя в сущности он никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят — сто.

Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего, невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.

По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву, что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее такою страстною.

Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.