Инстинкт в нравственной жизни человека играет двоякую роль: он унаследован от древней природы, от человека архаического, в нем говорит
древний ужас и страх, рабство и суеверие, жестокость и звериность, и в нем же есть напоминание о рае, о древней свободе, о древней силе человека, о древней связи его с космосом, о первобытной стихии жизни.
Неточные совпадения
«Буржуазия Франции оправдала кровь и
ужасы революции, показав, что она умеет жить легко и умно, сделав свой прекрасный,
древний город действительно Афинами мира…»
Он свои художнические требования переносил в жизнь, мешая их с общечеловеческими, и писал последнюю с натуры, и тут же, невольно и бессознательно, приводил в исполнение
древнее мудрое правило, «познавал самого себя», с
ужасом вглядывался и вслушивался в дикие порывы животной, слепой натуры, сам писал ей казнь и чертил новые законы, разрушал в себе «ветхого человека» и создавал нового.
И человечество, не просветившее в себе божественным светом этой темной
древней стихии, неизбежно проходит через крестный
ужас и смерть войны.
Не дано человечеству, оставаясь в старом зле и
древней тьме, избежать имманентных последствий в форме
ужасов войны.
Теории Маркса, Ницше, Фрейда, Гейдеггера, современный роман,
ужасы войны и революции, вспышки
древней жестокости и господство новой лживости — все сокрушает возвышенные учения о человеке.
Когда в наше время начинают говорить о реставрации
древних, языческих религий, то охватывает
ужас вечного возвращения.
И в хрустально-чистом холодном воздухе торжественно, величаво и скорбно разносились стройные звуки: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» И какой жаркой, ничем ненасытимой жаждой жизни, какой тоской по мгновенной, уходящей, подобно сну, радости и красоте бытия, каким
ужасом перед вечным молчанием смерти звучал
древний напев Иоанна Дамаскина!
— Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику — или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, — чтобы плакала навзрыд. Еще в
древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство
ужаса и сострадания.
И в разрушении вещей веселился
древний демон, дух довременного смешения, дряхлый хаос, между тем как дикие глаза безумного человека отражали
ужас, подобный
ужасам предсмертных чудовищных мук.
Юрий с
ужасом отвращает свои взоры… и вот перед ним
древний храм Спаса на Бору; церковные двери растворены, он входит, и кто ж спешит к нему навстречу?..
Они с
ужасом смотрели на пламенный океан, который, быстро разливаясь кругом всего Кремля, казалось, спешил поглотить сию священную и
древнюю обитель царей русских.
Оголение и уплощение таинственной, глубокой «живой жизни» потрясает здесь душу почти мистическим
ужасом. Подошел к жизни поганый «
древний зверь», — и вот жизнь стала так проста, так анатомически-осязаема. С девушки воздушно-светлой, как утренняя греза, на наших глазах как будто спадают одежды, она — уж просто тело, просто женское мясо. Взгляд зверя говорит ей: «Да, ты женщина, которая может принадлежать каждому и мне тоже», — и тянет ее к себе, и радостную утреннюю грезу превращает — в бурую кобылку.
Перед лицом этого крепкого и здорово-ясного жизнеотношения странно и чуждо звучит утверждение Ницше, что мир и бытие оправдывались для
древнего эллина лишь в качестве эстетического феномена, что он «заслонял» от себя
ужасы жизни светлым миром красоты, умел объектировать эти
ужасы и художественно наслаждаться ими, как мы наслаждаемся статуями «умирающего галла» или Ниобы, глядящей на избиение своих детей.
Древний эллин, — говорит он, — всегда знал и испытывал страхи и
ужасы бытия, ему всегда была близка страшная мудрость лесного бога Силена.
Познание есть всегда победа над
древним, изначальным страхом,
ужасом.
Древний человек очень ощущал власть умерших над жизнью, и этот
ужас перед умершими, перед миром подземным был безмерно глубже беззаботности и легкости современного человека относительно мира умерших.
Древнее насилие клана и рода над человеком, установившее неисчислимое количество табу, запретов и вызывающее страхи и
ужасы, из нравственного закона, каким оно было в
древние времена, переходит в атавистические инстинкты, с которыми должно бороться более высокое нравственное сознание.
Древний страх, терзавший человека, беспомощность и покинутость человека, искание помощи и покровительства есть смешение священного, трансцендентного
ужаса перед тайной бытия, перед бездной и страха животного, овладевшего грешным миром, страха в узком смысле слова.