Неточные совпадения
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его
душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он
держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые
души, — сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не
держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух от дуновенья.
Мими стояла, прислонившись к стене, и, казалось, едва
держалась на ногах; платье на ней было измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим
душу голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и руками.
Она кивнула,
держась за его пояс, с новой
душой и трепетно зажмуренными глазами.
Иначе расскажу
Всю правду батюшке, с досады.
Вы знаете, что я собой не дорожу.
Подите. — Стойте, будьте рады,
Что при свиданиях со мной в ночной тиши
Держались более вы робости во нраве,
Чем даже днем, и при людя́х, и въяве;
В вас меньше дерзости, чем кривизны
души.
Сама довольна тем, что ночью всё узнала,
Нет укоряющих свидетелей в глазах,
Как давеча, когда я в обморок упала,
Здесь Чацкий был…
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не
держится в
душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только
душа зацепилась, а все
держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убоялась
душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
— Да-с, удивительные порядки, — как бы продолжал прерванный разговор словоохотливый молодой человек, спускаясь с Нехлюдовым вместе с лестницы. — Спасибо еще капитан — добрый человек, не
держится правил. Всё поговорят — отведут
душу.
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя
задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг, что
задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все
держится за горло.
Разорение ушло далеко в степь. Киргиз Шахма
держался только банком, Сашка Горохов разорился и спился, винокур Прохоров, хотя и
держался, но тоже был в худых
душах. У банка была какая-то задача систематически разорять всех.
Как человек, не чуждый художеству, он чувствовал в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность, и вследствие этого позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился с лицами, не принадлежавшими к свету, и вообще
держался вольно и просто; но в
душе он был холоден и хитер, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок все караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный юноша никогда не мог забыться и увлечься вполне.
Ненависть Морока объяснялась тем обстоятельством, что он подозревал Самоварника в шашнях с Феклистой, работавшей на фабрике. Это была совсем некрасивая и такая худенькая девушка, у которой
душа едва
держалась в теле, но она как-то пришлась по сердцу Мороку, и он следил за ней издали. С этою Феклистой он не сказал никогда ни одного слова и даже старался не встречаться с ней, но за нее он чуть не
задушил солдатку Аннушку только потому, что не терял надежды
задушить ее в свое время.
Наташа встала. Обе стояли одна против другой,
держась за руки и как будто силясь передать взглядом все, что скопилось в
душе.
Я думал, что этим восклицанием кулинарные воспоминания исчерпаются; но, видно, много накипело в
душе у этих людей, и это многое уже не могло
держаться под спудом ввиду скорого свидания с родиной.
Тогда кажется, что в
душе все молчит, не думаешь ни о чем; ум и память меркнут и не представляют ничего определенного; одна воля кротко
держится за представление о боге, — представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности.
По летам отец Захария немножко старше отца Туберозова и значительно немощнее его, но и он, так же как и протопоп, привык
держаться бодро и при всех посещающих его недугах и немощах сохранил и живую
душу и телесную подвижность.
— Уэлл! Так зачем вы хотите, чтобы я
держался такой веры, в которой моя
душа должна пропасть…
Сердце Матвея больно замирало, руки тряслись, горло
душила противная судорога. Он глядел на всех жалобными глазами,
держась за руку мачехи, и слова людей царапали его, точно ногтями.
— Не туда, сударь, не в ту сторону направляем ум — не за серебро и злато
держаться надобно бы, ой, нет, а вот — за грамоту бы, да! Серебра-злата надо мно-ого иметь, чтобы его не отняли и давало бы оно силу-власть; а ум-разум — не отнимешь, это входит в самую кость
души!
К осени воротились молодые Багровы в Уфу. Старик Зубин был уже очень плох, и чудесное восстановление здоровья дочери не произвело на него никакого впечатления. Все было кончено для него на земле, все связи расторгнуты, все жизненные нити оборваны, и едва только
держалась душа в разрушенном теле.
Это, очевидно, был бред сумасшедшего. Я молча взял Любочку за руку и молча повел гулять. Она сначала отчаянно сопротивлялась, бранила меня, а потом вдруг стихла и покорилась. В сущности она от усталости едва
держалась на ногах, и я боялся, что она повалится, как сноп. Положение не из красивых, и в
душе я проклинал Пепку в тысячу первый раз. Да, прекрасная логика: он во всем обвинял Федосью, она во всем обвиняла меня, — мне оставалось только пожать руку Федосье, как товарищу по человеческой несправедливости.
Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина. Дело было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, ни
души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась
держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла в огонь. Когда Ариша нагнулась к выручке, чтобы достать портмоне с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее за талию и долго не выпускал из рук, забавляясь, как она барахталась и выбивалась.
И сестра тоже жила своею особою жизнью, которую тщательно скрывала от меня. Она часто шепталась с Машей. Когда я подходил к ней, она вся сжималась, и взгляд ее становился виноватым, умоляющим; очевидно, в ее
душе происходило что-то такое, чего она боялась или стыдилась. Чтобы как-нибудь не встретиться в саду или не остаться со мною вдвоем, она все время
держалась около Маши, и мне приходилось говорить с нею редко, только за обедом.
Он всегда был одет самым форменным, но самым изящным образом: всегда носил тогдашнюю треугольную шляпу «по форме»,
держался прямо и молодцевато и имел важную, величавую походку, в которой как бы выражалось настроение его
души, проникнутой служебным долгом, но не знавшей служебного страха.
Он был недурен собой, одевался по моде,
держался просто, как благовоспитанный юноша, но Надежда Федоровна не любила его за то, что была должна его отцу триста рублей; ей неприятно было также, что на пикник пригласили лавочника, и было неприятно, что он подошел к ней именно в этот вечер, когда на
душе у нее было так чисто.
— Тут гадать не о чем, — сказала Ерданская, — я тебе,
душа, прямо скажу: ты за этого человека
держись. У меня не зря глаза на лоб лезут, — я людей знаю, я их проникаю, как мою колоду карт. Ты гляди, как он удачлив, все дела у него шаром катятся, наши-то мужики только злые слюни пускают от зависти к нему. Нет,
душа, ты его не бойся, он не лисой живёт, а медведем.
Убить ее, люди добрые, убить? Убить тебя, а? (Глядит ей в глаза, бросает палку, весь дрожит и едва
держится на ногах. Вера Филипповна его поддерживает, Каркунов смотрит ей в глаза, потом прилегает к плечу.) За пятнадцать-то лет любви, покоя, за все ее усердие убить хотел. Вот какой я добрый. А еще умирать собираюсь. Нет, я не убью ее, не убью и не свяжу… Пусть живет, как ей угодно; как бы она ни жила, что бы она ни делала, она от добра не отстанет и о
душе моей помнить будет.
Николай сидел на скамье,
держась за неё руками, слова отца толкали и покачивали его, он слушал их и, чувствуя за ними великое смятение
души, сжатой предсмертной тоскою, сам ощущал тоску и смятение.
«Хоть бы Сережка приехал! — мысленно воскликнул он и заставил себя думать о Сережке. — Это — яд-парень. Надо всеми смеется, на всех лезет с кулаками. Здоровый, грамотный, бывалый… но пьяница. С ним весело… Бабы
души в нем не чают, и хотя он недавно появился — все за ним так и бегают. Одна Мальва
держится поодаль от него… Не едет вот. Экая окаянная бабенка! Может, она рассердилась на него за то, что он ударил ее? Да разве ей это в новинку? Чай, как били… другие! Да и он теперь задаст ей…»
Сжавшись в кучку, матери
держались в сторонке. Рассевшись в тени меж деревьев, поминали они преподобного отца Софонтия привезенными из обителей яствами и приглашали знакомых разделить с ними трапезу. Отказов не было, и вскоре больше полутораста человек, разделясь на отдельные кучки, в строгом молчаньи ели и пили во славу Божию и на помин
души отца Софонтия… Деревенские парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
Ото всех одаль
держалась Марья Гавриловна. С другими обителями вовсе не водила знакомства и в своей только у Манефы бывала. Мать Виринея ей пришлась по
душе, но и у той редко бывала она. Жила Марья Гавриловна своим домком, была у нее своя прислуга, — привезенная из Москвы, молоденькая, хорошенькая собой девушка — Таня; было у ней отдельное хозяйство и свой стол, на котором в скоромные дни ставилось мясное.
— Обидно этак-то, господин купец, — отвечал Артемий. — Пожалуй, вот хоть нашего дядю Онуфрия взять… Такого артельного хозяина днем с огнем не сыскать… Обо всем старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка ты ему волю, тотчас величаться зачнет, потому человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, все уж ему такой веры не будет и слушаться его, как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом
держится.
И я стал привыкать
держаться при больном самоуверенно, делать назначения самым докторальным и безапелляционным тоном, хотя бы в
душе в это время поднимались тысячи сомнений.
Зубы у девок, у баб разгорелись.
Лен, и полотна, и пряжу несут.
«Стойте, не вдруг! белены вы объелись?
Тише! поспеете!..» Так вот и рвут!
Зорок торгаш, а то просто беда бы!
Затормошили старинушку бабы,
Клянчат, ласкаются, только
держись:
— Цвет ты наш маков,
Дядюшка Яков,
Не дорожись! —
«Меньше нельзя, разрази мою
душу!
Хочешь бери, а не хочешь — прощай...
Всякий мирской человек, читая евангелие, в глубине
души знает, что по этому учению нельзя ни под каким предлогом: ни ради возмездия, ни ради защиты, ни ради спасения другого, делать зло ближнему, и что поэтому, если он желает оставаться христианином, ему надо одно из двух: или переменить всю свою жизнь, которая
держится на насилии, то есть на делании зла ближнему, или скрыть как-нибудь от самого себя то, чего требует учение Христа.
Пора человеку узнать себе цену. Что же, в самом деле, он какое-нибудь незаконно рожденное существо? Пора ему перестать робко озираться по сторонам — угодил ли или не угодил он людям? Нет, пусть голова моя твердо и прямо
держится на плечах. Жизнь дана мне не на показ, а для того, чтобы я жил ею. Я сознаю свою обязанность жить для своей
души. И заботиться хочу и буду не о мнении обо мне людей, а о своей жизни, о том, исполняю я или не исполняю я свое назначение перед тем, кто послал меня в жизнь.
И хотя бы естественно стихии сии, по причине вложенных в них противоположных качеств, далеко отвлекло одну от другой, удерживая каждую из них от смешения с противоположною, тем не менее
душа будет при каждой стихии, познавательной силой касаясь и
держась свойственного ей, пока не произойдет опять стечения разъединенных стихий в одну совокупность для восстановления разложившегося, что в собственном смысле есть воскресение и им именуется»…
Что было у него на
душе, каких мыслей насчет веры Илья Авксентьич
держался, дело закрытое, но все знали, и сам он того не скрывал, что в правилах и соблюденье обрядов был он слабенек.
«С той минуты, как Пьер увидел это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в
душе его как будто вдруг выдернута была пружина, на которой все
держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора.
И Ницше крепко
держится за эти редкие минуты, старается отрешиться от себя и заглушить мрачные похоронные песни, которые поет его увечная
душа. Ей нельзя верить, нельзя позволить ей обмануть себя и его. «Я сделал свою волю к здоровью, свою волю к жизни своей философией, — рассказывает он. — Годы полного падения моей жизненной силы и были теми, когда я перестал быть пессимистом: инстинкт самосохранения воспретил мне философию нищеты и уныния».
Кажется, Магнус заметил это. Или хмель снова овладел им. Или то буйство, каким пылала его
душа, не могло долго
держаться ни в каких плотинах, рвалось наружу. Но он угрожающе качнул своей тяжелой взрывчатой головою и крикнул...
— Будьте так благодушны, ваше сиятельство! Стары оне, слабы…
Душа в теле еле
держится. Пожалейте их, Иван Михалыч, ваше сиятельство!
— Эх, дите малое уходили… Дьяволы, a не люди… Гнались-то, почитай, за две версты… Нам-то видно было да стрелять нельзя: несподручно открывать прикрытие. Ну, да никто, как Бог. A Гореньку вызволим… Нечего и говорить, что не оставим. Наш капитан не таковский, чтобы не выручить. И взашей накладет обидчикам так тебе любо, что только
держись! Идем к нему, дите. Давай, снесу на руках за милую
душу.
Ни разу не начала она с ним говорить о своей
душе, на чем
держится ее жизнь, есть ли у нее какой-нибудь «закон» — глупый или умный, к какому исходу вести житейскую ладью, во что выработать себя — в женщину ли с правилами и упованиями или просто в бабенку, не знающую ничего, кроме своей утехи: будь то связь, кутеж, франтовство или другая какая блажь.
Вообще он
держался во всем не как гость, а как глава дома, которому везде принадлежит решающее слово. Помню, как однажды он, в присутствии отца моего, жестоко и сердито распекал меня за что-то. Не могу припомнить, за что. Папа молча расхаживал по комнате, прикусив губу и не глядя на меня. И у меня в
душе было убеждение, что, по папиному мнению, распекать меня было не за что, но что он не считал возможным противоречить дедушке.
Люба с самого начала
держалась просто и приветливо, и с нею было хорошо разговаривать. Иногда я не смел о ней думать, иногда ликующая мысль врывалась в
душу, что и она меня любит. Раз она мне сказала своим задушевным голосом...
Жил у князя на хлебах из мелкопоместного шляхетства Кондратий Сергеич Белоусов. Деревню у него сосед оттягал, он и пошел на княжие харчи. Человек немолодой, совсем богом убитый: еле
душа в нем
держалась, кроткий был и смиренный, вина капли в рот не бирал, во Святом Писании силу знал, все, бывало, над божественными книгами сидит и ни единой службы господней не пропустит, прежде попа в церковь придет, после всех выйдет. И велела ему княгиня Марфа Петровна при себе быть, сама читать не могла, его заставляла.
Поэтому собеседник, знавший про такой болезненный пункт его
души, должен был всегда
держаться настороже и лучше совсем не упоминать о некоторых именах и книгах.
— Я почему
держусь? Другой в мои годы на печи лежит, а я все работаю. Почему? Потому что за меня семь
душ богу молятся. Бог мне здоровья и дает. Я всегда работать буду. Здесь прогонят, в пастухи пойду, а на печь не лягу!
— Встань, я прощаю и понимаю тебя. Если ты признаешь справедливыми слова мои и
держишься того же мнения, что земляки твои мечем своим не столько защищаются, сколько роют себе гибельную пропасть, то согласись, не должно ли отобрать у них оружие? Если же они добровольно не отдадут его, то надо вырвать насильно, иначе они, как малые дети, сами только порежутся. Просвети же
душу свою спокойствием и надеждой на меня.