Неточные совпадения
Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку из руки
дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица, выпущенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом
вышел из комнаты.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою
вышел, начал так: — Есть у меня
дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
А, знаю, помню, слышал,
Как мне не знать? примерный случай
вышел;
Его в безумные упрятал дядя-плут…
Схватили, в желтый дом, и на́ цепь посадили.
Квартира
дяди Хрисанфа была заперта, на двери в кухню тоже висел замок. Макаров потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть, понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда
вышли из темных сеней на двор, Клим увидал, что лицо Макарова осунулось, побледнело.
Из флигеля
выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку
дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что
дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил
дядю в экипаж черного извозчика,
дядя крикнул...
— Это — не
вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников,
дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого.
Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Приехала сегодня из Петербурга и едва не попала на бомбу; говорит, что видела террориста, ехал на серой лошади, в шубе, в папахе. Ну, это, наверное, воображение, а не террорист. Да и по времени не
выходит, чтоб она могла наскочить на взрыв. Губернатор-то —
дядя мужа ее. Заезжала я к ней, — лежит, нездорова, устала.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с
дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими
вышлет лошадей через неделю.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как
дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если бы не вмешательство
дяди, то
вышел бы изрядный скандал.
Выходит сам «
дядя Володя», целуется…
— Га! Помяните мое слово: из этого хлопца
выйдет ученый или писатель, — глубокомысленно предсказывал
дядя — капитан.
Неизвестно, что
вышло бы со временем из мальчика, предрасположенного к беспредметной озлобленности своим несчастием и в котором все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские сабли не заставили
дядю Максима поселиться в деревне, в семье сестры.
Довольно богатая сирота, она,
выйдя из института, очутилась в доме своего опекуна и
дяди: прожила там с полгода и совершенно несмыслимо
вышла замуж за корнета Калистратова, которому приглянулась на корейской ярмарке и которому была очень удобна для поправления его до крайности расстроенного состояния.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего
дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что
вышло. Вся смелость меня оставила.
Дядя был в восторге и пророчил, что из меня
выйдет необыкновенный рисовальщик.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было
выйти увольнение от службы;
дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Чистописание затянулось; срок отпуска моих
дядей кончался, и они уехали в полк, с твердым, однако, намерением
выйти немедленно в отставку, потому что жизнь в Уфе очень им понравилась.
Оба мои
дяди и приятель их, адъютант Волков, получили охоту дразнить меня: сначала военной службой, говоря, что
вышел указ, по которому велено брать в солдаты старшего сына у всех дворян.
Как только мать стала оправляться, отец подал просьбу в отставку; в самое это время приехали из полка мои
дяди Зубины; оба оставили службу и
вышли в чистую, то есть отставку; старший с чином майора, а младший — капитаном.
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить
дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не
вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате
дяди, — но ничего этого не было видно.
Мысль, что она не
вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату
дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
А мне, ваше благородие, только всего и денег-то надобно, что за полведра заплатить следует… Вот и стал мне будто лукавый в ухо шептать."Стой, кричу,
дядя, подвези до правленья!"А сам, знашь, и камешок за пазуху спрятал… Сели мы это вдвоем на телегу: он впереди, а я сзади, и все у меня из головы не
выходит, что будь у меня рубль семьдесят, отдай мне он их, заместо того чтоб водки купить, не нужно бы и в бурлаки идти…
А Иволга, милая моя, иначе на это смотрел: то, что я актриса, это именно и возвышало меня в глазах его: два года он о том только и мечтал, чтоб я сделалась его женой, и
дядя вот до сих пор меня бранит, отчего я за него не
вышла.
Недели через две Александр
вышел в отставку и пришел проститься с
дядей и теткой. Тетка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слезы на глазах. Петр Иваныч говорил один.
— Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а то
выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. —
Дядя покачал головой. — Я почти нашел тебе место: ты ведь хочешь служить? — сказал он.
Далее, Ченцов единственное небольшое именьице свое, оставшееся у него непромотанным, умолял
дядю продать или взять за себя, но только
выслать ему — и
выслать как можно скорее — денег, потому что он, выздоровев, все-таки предполагал непременно уехать на Кавказ, где деньги ему будут нужны на экипировку.
— Да, писал. Уж после суда, когда решение
вышло. Писал, что он три тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы,
дядя, богатый?
И вдруг
вышла ссора у него с
дядей Ломовым за одну противнейшую девку.
«И затылок подбрил!» — негодуя, отметил Матвей Савельев, пятясь назад и осторожно прикрывая калитку, но — на крыльцо
вышел дядя Марк, возглашая как-то особенно шутливо...
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у
дяди, полковника,
вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
После этого разговора выпили мы с
дядей Марком вина и домашнего пива, захмелели оба, пел он баском старинные песни, и опять
выходило так, как будто два народа сочиняли их: один весёлый и свободный, другой унылый и безрадостный. Пел он и плакал, и я тоже. Очень плакал, и не стыдно мне этого нисколько».
— Степан Алексееич! — кричал
дядя,
выходя наконец из терпения. — ни дурачься, полно, садись! ведь домой пора!
В год ее смерти
вышла замуж и девица Перепелицына, которая, по смерти генеральши, осталась у
дяди в надежде подлизаться к Татьяне Ивановне.
— А почему же вы не
вышли из себя, если действительно были тоже раздосадованы? Я, напротив, припоминаю вас очень хладнокровным, и, признаюсь, мне даже странно было, что вы не заступились за бедного
дядю, который готов благодетельствовать… всем и каждому!
Дядя мой, полковник Егор Ильич Ростанев,
выйдя в отставку, переселился в перешедшее к нему по наследству село Степанчиково и зажил в нем так, как будто всю жизнь свою был коренным, не выезжавшим из своих владений помещиком.
Был уже полдень, когда мы воротились в Степанчиково. Я прямо пошел в свой флигель, куда тотчас же явился Гаврила с чаем. Я бросился было расспрашивать старика, но, почти вслед за ним, вошел
дядя и тотчас же
выслал его.
В то время, когда он получил свое наследство и
вышел в отставку, овдовела его маменька, генеральша Крахоткина, вышедшая в другой раз замуж за генерала, назад лет шестнадцать, когда
дядя был еще корнетом, но, впрочем, уже сам задумывал жениться.
Дядя быстро
вышел из комнаты и поворотил в сад, а не к дому. Я следил за ним из окна.
Усевшись напротив Татьяны Ивановны, он стал точно сам не свой; он не мог смотреть равнодушно; ворочался на своем месте, краснел как рак и страшно вращал глазами; особенно когда
дядя начинал утешать Татьяну Ивановну, толстяк решительно
выходил из себя и ворчал, как бульдог, которого дразнят.
И
дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из этого
выйдет.
Бессознательно
вышел я на крыльцо и пошел в глубину сада, по той самой аллее, в которой исчез
дядя.
Но мы не дослушали этой тирады. Все разом, сгруппировавшись около
дяди, мы двинулись вперед, прямо на Анфису Петровну, и
вышли на крыльцо. Тотчас же подали коляску.
Вот, кажется, и все лица… Да! забыл: Гаврила очень постарел и совершенно разучился говорить по-французски. Из Фалалея
вышел очень порядочный кучер, а бедный Видоплясов давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер… На днях поеду в Степанчиково и непременно справлюсь о нем у
дяди.
Я
вышел почти вслед за ним освежиться. Месяц еще не всходил; ночь была темная, воздух теплый и удушливый. Листья на деревьях не шевелились. Несмотря на страшную усталость, я хотел было походить, рассеяться, собраться с мыслями, но не прошел и десяти шагов, как вдруг услышал голос
дяди. Он с кем-то всходил на крыльцо флигеля и говорил с чрезвычайным одушевлением. Я тотчас же воротился и окликнул его.
Дядя был с Видоплясовым.
Девки смеялись над
дядей Ерошкой, и уж было часов десять, когда все
вышли на крыльцо.
Дядя Ерошка был заштатный и одинокий казак; жена его лет двадцать тому назад, выкрестившись в православные, сбежала от него и
вышла замуж за русского фельдфебеля; детей у него не было.
Оленин,
выйдя за ним на крыльцо, молча глядел в темное звездное небо по тому направлению, где блеснули выстрелы. В доме у хозяев были огни, слышались голоса. На дворе девки толпились у крыльца и окон, и перебегали из избушки в сени. Несколько казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и выстрелам
дяди Ерошки.
Наш народ анафемский, глупый народ, — продолжал
дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюшка
вышел: — они вас не за людей считают.
Дни два ему нездоровилось, на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой, пустили ему кровь, он пришел в себя, был в полной памяти, простился с детьми, которые молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог из него
выйти… да, видно, старик
дядя лучше знал…