Неточные совпадения
Скотинин. Да коль доказывать, что ученье вздор, так возьмем
дядю Вавилу Фалелеича. О грамоте
никто от него и не слыхивал, ни он ни от кого слышать не хотел; а какова была голоушка!
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня
дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников
никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу
дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там
никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
— В проулок убежал, говоришь? — вдруг и очень громко спросил Вараксин. — А вот я в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы оба
никого не видали, — как же это? Зря ты,
дядя, болтаешь. Вон — артельщик говорит — саквояж, а ты — чемодан! Мебель твою дождик портит…
По воскресеньям, вечерами, у
дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а
дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так, как
никто никогда не играл и уже
никто не сыграет.
Дело о задушенном индейце в воду кануло,
никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц
дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Никто в доме не любил Хорошее Дело; все говорили о нем посмеиваясь; веселая жена военного звала его «меловой нос»,
дядя Петр — аптекарем и колдуном, дед — чернокнижником, фармазоном.
И
дяде Максиму казалось, что он призван к тому, чтобы развить присущие мальчику задатки, чтоб усилием своей мысли и своего влияния уравновесить несправедливость слепой судьбы, чтобы вместо себя поставить в ряды бойцов за дело жизни нового рекрута, на которого без его влияния
никто не мог бы рассчитывать.
Шурочка была мещаночка, круглая сирота, Марфа Тимофеевна взяла ее к себе из жалости, как и Роску: и собачонку и девочку она нашла на улице; обе были худы и голодны, обеих мочил осенний дождь; за Роской
никто не погнался, а Шурочку даже охотно уступил Марфе Тимофеевне ее
дядя, пьяный башмачник, который сам недоедал и племянницу не кормил, а колотил по голове колодкой.
— Ах, какие вы, право: вам-то какая печаль? Ведь Нюрочка
никому не мешает… Вы по-своему живете, мы — по-своему. Нюрочка, поцелуй
дядю.
К обеду приехали бабушка, тетушка и
дяди; накануне весь дом был вымыт, печи жарко истоплены, и в доме стало тепло, кроме залы, в которую, впрочем,
никто и не входил до девяти ден.
— В городе бы у нас побывали; на будущей неделе у головы бал — головиха именинница. У нас,
дядя, в городе весело: драгуны стоят, танцевальные вечера в клубе по воскресеньям бывают. Вот в К. — там пехота стоит, ну и скучно, даже клуб жалкий какой-то. На днях в наш город нового землемера прислали — так танцует! так танцует! Даже из драгун
никто с ним сравняться не может! Словом сказать, у всех пальму первенства отбил!
— Ты его добром, а он тебя — колом! — тихонько усмехнувшись, сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. — Уходить им пора,
дядя Михаиле, покуда не видал
никто. Раздадим книжки — начальство будет искать — откуда явились? Кто-нибудь вспомнит — а вот странницы приходили…
— А моя просьба, Яков Васильич, — подхватил Козленев, — нельзя ли как-нибудь, чтоб
дядю разжаловали из генералов и чтоб тетушку
никто не смел больше называть «ваше превосходительство»? Она не перенесет этого, и на наших глазах будет таять, как воск.
За этим Петр Иваныч начал делать свое дело, как будто тут
никого не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен этим приемом и не знал, как начать разговор. Он приписал холодность
дяди тому, что не остановился прямо у него.
Александр сидел как будто в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся —
никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой в ту сторону, куда ушел
дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в руки, опрометью бросился бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что,
дядя, теперь
никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
— А скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал,
дядя сказал — можно и послушаться
дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас
дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот как у других — нет
никого! Ни их пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
«Как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста
никому не миновать стать», — нередко говаривал каменщик Петр, совершенно не похожий на
дядю Якова. Сколько уже знал я таких и подобных поговорок!
— Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал
дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я
никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
— Да ведь и так скучно,
дядя, в станице или на кордоне; а разгуляться поехать некуда. Все народ робкий. Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей-хан в Ногаи звал за конями,
никто не поехал; а одному как же?
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо, что
дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее, что дорога больно худа и ветер пуще студен.
Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот уже и ночь давно наступила, а
дядя Аким все еще не возвращался. Погода между тем становилась хуже и хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.
Астров. Я сегодня ничего не ел, только пил. У вашего отца тяжелый характер. (Достает из буфета бутылку.) Можно? (Выпивает рюмку.) Здесь
никого нет, и можно говорить прямо. Знаете, мне кажется, что в вашем доме я не выжил бы одного месяца, задохнулся бы в этом воздухе… Ваш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги,
дядя Ваня со своею хандрой, ваша бабушка, наконец, ваша мачеха…
Астров. Как-то странно… Были знакомы и вдруг почему-то… никогда уже больше не увидимся. Так и всё на свете… Пока здесь
никого нет, пока
дядя Ваня не вошел с букетом, позвольте мне… поцеловать вас… На прощанье… Да? (Целует ее в щеку.) Ну, вот… и прекрасно.
«Пожалеть тебя? А ты — жалел кого-нибудь? Ты сына мучил?
Дядю моего в грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме
никто счастлив не был,
никто радости не видал. Гнилой твой дом — тюрьма для людей».
Бабушка опять отвечала сыну, чтобы он учился и
никого не смел любить без ее позволения, а в противном случае грозила ему сообщить об этом его начальству.
Дядя примолк и напугал мать безвестностью, которая разрешилась тем, что (не окончено).
Так они органически поделили свое существование, и ни одному из них никогда в мысль не приходило что-нибудь в этих отношениях переиначивать: тетушка думала, что она «свет», и терпела
дядю, который, по ее мнению, не принадлежал свету, а какие мысли имел на ее счет
дядя? — об этом
никто не знал и не смел судить, потому что на этот счет от прямодушнейшего Якова Львовича никакой хитрец ничего не мог выпытать.
Дядя же князь Яков, не любивший
никого раздражать, был чрезвычайно вежлив с сестрою, старался ей делать услуги, и если она его за чем-нибудь посылала, то он бежал со всех ног, чтоб исполнить это скорее, и, подавая княжне требуемую вещь, непременно целовал ее руку.
Дядя хотя женился и с разрешения матери, но женитьбою своею едва ли мог похвалиться. Он был так благороден, что никогда на это не жаловался, но тем не менее
никто не сомневался, что он свою жену и «в фаворе не имел» и не уважал, а, напротив, едва ли не презирал, и очень глубоко.
Об искренности же его рассказывают, что он однажды явился к бабушке с просьбою наказать его за проступок, о котором
никто не знал и который весь состоял в том, что
дядя, сидя за уроком, имел в кармане маленькую юлу, которая ему очень нравилась и которую ему подарили за несколько минут до прихода учителя.
Не застав же в Духанове
никого, полетел вслед за
дядей в Мордасов, где как громом поразила его смерть старика и все подробнейшие слухи об обстоятельствах его смерти.
— Вы не скажете об этом ни
дяде, ни Мирону Алексеевичу, — вы действительно не говорили ещё им? Ну, вот. Предоставим это дело его внутренней логике. И —
никому ни звука! Так? Охотник сам себя ранил, вы тут ни при чём.
—
Никто не понимает, что такое романтик, вам этого тоже не понять,
дядя. Это — нечто для красоты, как парик на лысую голову, или — для осторожности, как фальшивая борода жулику.
Наехали со всех сторон земские да понятые, закопали
дядю Андрея на самом распутье, мазанку снесли на другую дорогу, ибо
никто не соглашался поселиться в ней, а на ее месте воздвигли крестик, тот самый, что так часто напоминал мужичкам дорогу в город.
Ни этого
дяди нет на свете,
никто и письма не писал; а это брат Петрусь отлил такую штуку, чтобы уязвить моего батеньку и меня.
— Не ошиблись ли мы, — говорит
дядя, — может быть,
никто не шел.
— Как, однако, давно! Вот
дядя и отец знали всех служащих, а я почти
никого не знаю. Я вас видела и раньше, но не знала, что ваша фамилия Пименов.
В обычаях дома было, что там никогда и
никому никакая вина не прощалась. Это было правило, которое никогда не изменялось, не только для человека, но даже и для зверя или какого-нибудь мелкого животного.
Дядя не хотел знать милосердия и не любил его, ибо почитал его за слабость. Неуклонная строгость казалась ему выше всякого снисхождения. Оттого в доме и во всех обширных деревнях, принадлежащих этому богатому помещику, всегда царила безотрадная унылость, которую с людьми разделяли и звери.
Анна
Ник<олавна>. Что это значит? (Слуге) Проси в гостиную. (Слуга уходит.) (Тихо старухе) Пойдемте со мною, матушка; я угадываю, зачем он приехал! мне уж говорили. Он сам не так богат; но
дядя при смерти, а у
дяди 1500 душ.
Вера (горячо). Ты,
дядя, тоже злой! Ты всю жизнь ничего не делал, только деньги проживал, а папа — он командовал людьми, и это очень трудно и опасно: вот, в него даже стреляли за это! Я знаю — вы говорите о нём дурно, — что он развратник и пьяница и всё, но вы его не любите, и это неправда, неправда! Развратники и пьяницы не могут управлять людьми, не могут, а папа — мог! Он управлял и ещё будет, — значит, он умный и хороший человек!
Никто не позволил бы управлять собою дурному человеку…
Секрет был сохранен строжайшим образом; репетиции делались в кабинете у
дяди, и
никто из знакомых не знал о приготовляемом сюрпризе.
Положено было сделать сюрприз
дяде нашим спектаклем; ему сказали, что в зале надобно произвести переделки, затворили ее и заперли двери; обед перенесли в маленькую столовую, что и прежде случалось, когда не было
никого посторонних.
— Вот о чем я плачу, добрый
дядя: дал мне старший брат рубль, чтобы я на ту сторону домой поехал, а рубль-то оказался фальшивым. И
никто его не берет, и должен я теперь погибнуть, если вы меня не спасете.
Манеры у Калашникова были солидные, как у человека степенного и рассудительного, говорил он обстоятельно, а зевая, всякий раз крестил себе рот, и
никто бы не мог подумать, что это вор, бессердечный вор, обирающий бедняков, который уже раза два сидел в остроге, и общество уже составило приговор о том, чтобы сослать его в Сибирь, да откупились отец и
дядя, такие же воры и негодяи, как он сам.
Отец поглядел в окно, увидал коляску, взял картуз и пошел на крыльцо встречать. Я побежал за ним. Отец поздоровался с
дядей и сказал: «Выходи же». Но
дядя сказал: «Нет, возьми лучше ружье, да поедем со мной. Вон там, сейчас за рощей, русак лежит в зеленях. Возьми ружье, поедем убьем». Отец велел себе подать шубку и ружье, а я побежал к себе, наверх, надел шапку и взял свое ружье. Когда отец сел с
дядей в коляску, я приснастился с ружьем сзади на запятки, так что
никто не видал меня.
— Но, молодой человек, это невозможно; это ненатурально, коли
дядя.
Никто не поверит вам. Этому вот такой маленький ребенок не поверит, — шептал в отчаянии Иван Андреевич.
— А чтоб
никому обиды не было, — решил
дядя Онуфрий. — Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело… У нас все на согласе, все на порядках… потому — артель.
Никто не шевельнулся.
Дядя Онуфрий пошел вдоль нар и зачал толкать кулаком под бока лесников, крича во все горло...
— И
никто из вас не видел, что на небе в ту пору деялось? — спросил
дядя Онуфрий.
— Ничего не понимаю! Никакого Осипова не знаю, веслом
никого не потчевал… Всё это вам снилось,
дядя!