Неточные совпадения
— Социализм предполагает равенство прав, но это значит: признать всех
людей равными по способностям, а мы знаем, что весь процесс
европейской культуры коренится на различии способностей… Я приветствовал бы и социализм, если б он мог очеловечить, организовать наивного, ленивого, но жадного язычника, нашего крестьянина, но я не верю, что социализм применим в области аграрной, а особенно у нас.
— Столыпина я одобряю; он затеял дело доброе, дело мудрое. Накормить лучших
людей — это уже политика
европейская. Все ведь в жизни нашей строится на отборе лучшего, — верно?
Я сделал замечание, что нахожу в некоторых блюдах сходство с
европейскими и вижу, что японцы, как
люди порядочные, кухней не пренебрегают.
В Англии есть клубы; там вы видитесь с
людьми, с которыми привыкли быть вместе, а здесь
европейская жизнь так быстро перенеслась на чужую почву, что не успела пустить корней, и оттого, должно быть, скучно.
Потом сели за стол, уже не по-прежнему, а все вместе, на
европейский лад, то есть все четверо полномочных, потом Тамея да нас семь
человек.
Полномочные вели себя как тонкие, век жившие в свете,
люди; все должно было поражать их, не видавших никогда
европейского судна, мебели, украшений.
Идея демократии была осознана и формулирована в такую историческую эпоху, когда религиозное и философское сознание передовых слоев
европейского человечества было выброшено на поверхность и оторвано от глубины, от духовных истоков
человека.
В этом и русский
человек должен быть подобен
человеку европейскому.
А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к
европейской культуре так, как могли относиться только
люди, совершенно чуждые ей, для которых
европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность.
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда
человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили
европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на
человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что не попадается в
европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
«Его нет», — отвечал
человек петровского периода, исключительно западной цивилизации, веривший при Александре в
европейскую будущность России.
Моя
европейская и даже мировая известность, то, что многим представляется славой и так их пленяет, оценка и почитание
людей, не только не увеличила во мне самомнения, но, скорее, наоборот, увеличила самокритику и недовольство собой.
После поездки по
европейским баням, от Турции до Ирландии, в дворце молодых на Пречистенке состоялось предбанное заседание сведущих
людей. Все дело вел сам Гонецкий, а строил приехавший из Вены архитектор Фрейденберг.
Первоначально
европейский гуманизм совсем не означал признания самодостаточности
человека и обоготворения человечества, он имел истоки не только в греко-римской культуре, но и в христианстве.
Лосский делает знаменательное усилие выйти из тупика, в который попался
европейская философская мысль, он рвется на свободу из клетки, выстроенной отвлеченными гносеологиями, так оторвавшими
человека от бытия.
Как
человек, действительно знающий и любящий русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его «своим», а они воспользовались этим так неумеренно, что дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом
европейского образования и писателем ретроградного направления.
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших
европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том, как живут другие
люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и она каждый раз решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
— Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем
европейский город. Если бы вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой
человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
Как
человек новый, в некотором роде мещанин во дворянстве, он, во-первых, опасался компрометировать себя каким-нибудь слишком простым кушаньем, а во-вторых, находил, что ему предстоит единственный, в своем роде, случай поучиться у настоящих культурных
людей, чтобы потом, по приезде в Непросыхающий, сделать соответствующие применения, которые доказали бы его знакомство с последними результатами
европейской культуры.
Тетюев с своей стороны особенно налег на молодых
людей, чтобы сразу выбить из них всю
европейскую и ученую дурь.
Она была уверена, что и призвание ее не в том, чтобы рожать и воспитывать детей, — она даже с гадливостью и презрением смотрела на такое призвание, — а в том, чтобы разрушить существующий строй, сковывающий лучшие силы народа, и указать
людям тот новый путь жизни, который ей указывался
европейскими новейшими писателями.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и
европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и все разъехались по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо
человек (имярек), который держит всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек, на месте его появится другой, третий.
Что же до
людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и
европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников
человек редкого в то время
европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими.
В-14-х, конгресс обращает на это решение внимание всех
европейских и американских государственных
людей, в надежде, что в скором будущем подобные договоры будут подписаны остальными нациями ввиду избежания впредь всех столкновений и в то же время для примера другим государствам.
Каждое блюдо было достаточно, чтоб убить
человека, привыкнувшего к
европейской пище.
Тут были даже государственные
люди, дипломаты, тузы с
европейскими именами, мужи совета и разума, воображающие, что золотая булла издана папой и что английский"роог-tax"есть налог на бедных; тут были, наконец, и рьяные, но застенчивые поклонники камелий, светские молодые львы с превосходнейшими проборами на затылках, с прекраснейшими висячими бакенбардами, одетые в настоящие лондонские костюмы, молодые львы, которым, казалось, ничего не мешало быть такими же пошляками, как и пресловутый французский говорун; но нет! не в ходу, знать, у нас родное, — и графиня Ш., известная законодательница мод и гран-жанра, прозванная злыми языками"Царицей ос"и"Медузою в чепце", предпочитала, в отсутствии говоруна, обращаться к тут же вертевшимся итальянцам, молдаванцам, американским"спиритам", бойким секретарям иностранных посольств немчикам с женоподобною, но уже осторожною физиономией и т. п.
И в самом деле, прислушайтесь к разговорам купечества, мещанства, мелкого чиновничества в уездной глуши, — сколько удивительных сведений о неверных и поганых царствах, сколько рассказов о тех временах, когда
людей жгли и мучили, когда разбойники города грабили, и т. п., — и как мало сведений о
европейской жизни, о лучшем устройстве быта.
Ах, тетенька! Какими только недугами этот
человек не был одержим в течение своей многомятежной жизни! И заметьте, все недугами не русскими и даже не
европейскими, а завезенными из Нового Света: перувианскими, бразильскими, парагвайскими!
Да, вы много читаете, и на вас ловко сидит
европейский фрак, но все же с какою нежною, чисто азиатскою, ханскою заботливостью вы оберегаете себя от голода, холода, физического напряжения, от боли и беспокойства, как рано ваша душа спряталась в халат, какого труса разыграли вы перед действительною жизнью и природой, с которою борется всякий здоровый и нормальный
человек.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили, что нынче не только у нас, но и в
европейском обществе,
человеку, для того, чтобы он был не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое самому изучить и узнать.
Так говорит сам Наполеон, так говорят почти все французские писатели; а есть
люди (мы не скажем, к какой они принадлежат нации), которые полагают, что французские писатели всегда говорят правду — даже и тогда, когда уверяют, что в России нет соловьев; но есть зато фрукт величиною с вишню, который называется арбузом; что русские происходят от татар, а венгерцы от славян; что Кавказские горы отделяют
Европейскую Россию от Азиатской; что у нас знатных
людей обыкновенно венчают архиереи; что ниема глебониш пописко рюскоф — самая употребительная фраза на чистом русском языке; что название славян происходит от французского слова esclaves [рабы] и что, наконец, в 1812 году французы били русских, когда шли вперед, били их же, когда бежали назад; били под Москвою, под Тарутиным, под Красным, под Малым Ярославцем, под Полоцком, под Борисовым и даже под Вильною, то есть тогда уже, когда некому нас было бить, если б мы и сами этого хотели.
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым
человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника
европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к чему не служат.
Беспристрастие есть добродетель
людей истинно просвещенных; и вот почему некоторые русские, желающие казаться просвещенными, стараются всячески унижать все отечественное, и чтоб доказать свое
европейское беспристрастие, готовы спорить с иностранцем, если он вздумает похвалить что-нибудь русское.
Это был
человек лет тридцати пяти, красивой наружности, умный, ловкий и бойкий, говоривший на всех
европейских языках, владевший всеми искусствами и, сверх того, сочинитель и в стихах и в прозе.
Из
людей же, знавших
европейский порядок дел, всякий мог указать Петру на главнейшие нужды русского царства, требовавшие немедленного удовлетворения.
Брант был для него дорог как
человек, умеющий построить яхту, Лефорт служил для него образцом веселого собеседника и хорошего рассказчика, но вовсе не представителем
европейских начал.
Само собою разумеется, что важность истинного образования не сразу была понята русскими и что с первого раза им бросились в глаза внешние формы
европейской жизни, а не то, что было там выработано в продолжение веков, для истинного образования и облагорожения
человека.
«К несчастию, — говорит он, — сей государь, худо воспитанный, окруженный
людьми молодыми, узнал и полюбил женевца Лефорта, который от бедности заехал в Москву и, весьма естественно, находя русские обычаи для него странными, говорил ему об них с презрением, а все
европейское возвышал до небес; вольные общества Немецкой слободы, приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией)».
Необходимость распространить в народе просвещение, и именно на
европейский манер, чувствовали у нас начиная с Иоанна Грозного, посылавшего русских учиться за границу, и особенно со времени Бориса Годунова, снарядившего за границу целую экспедицию молодых
людей для наученья, думавшего основать университет и для того вызывавшего ученых из-за границы.
Рассмотрение этой темной стороны приводит его к заключению, что «нигде положение дел не представляло столь грустной и печальной картины, как в нашем отечестве» (стр. XXII), и что «Россия, невзирая на благотворное развитие основных элементов своих, далеко не достигла той цели, к которой стремились все государства
европейские и которая состоит в надежной безопасности извне и внутри, в деятельном развитии нравственных, умственных и промышленных сил, в знании, искусстве, в смягчении дикой животной природы, одним словом — в том, что украшает и облагороживает
человека» (стр. XXV).
Было время, когда он очень сильно любил жизнь, наслаждался театром, литературой, общением с
людьми; одаренный прекрасной памятью и твердой волей, изучил в совершенстве несколько
европейских языков, мог свободно выдавать себя за немца, француза или англичанина.
7) Трагическое по понятиям нового
европейского образования есть «ужасное в жизни
человека».
Войдите в порядочный лес — не говорим о лесах Америки, говорим о тех лесах, которые уже пострадали от рук»
человека, о наших
европейских лесах, — чего недостает этому лесу?
У Бенни была большая квартира; у него был или бывал иногда кое-какой кредит; он один, с его начитанностию и с знанием нескольких
европейских языков, мог заработать втрое более, чем пять
человек, не приготовленных к литературной работе.
Я вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного
человека девятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий день болезни, когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, то есть не просто оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так, как
человек тронутый развитием и
европейской цивилизацией стонет, как
человек «отрешившийся от почвы и народных начал», как теперь выражаются.
— Монархическое Правление требует такого соединения блюстительных властей в одном
человеке, для хранения порядка в разных уделах государства — и когда Франция вышла из бурного хаоса безначалия и снова заняла место свое между
Европейскими Державами, тогда хитрый властелин ее, наученный опытностию, должен был для лучшего благоустройства установить Префектов, которые суть не что иное, как Наместники Государевы.
Между тем в зале уже гремела музыка, и бал начинал оживляться; тут было всё, что есть лучшего в Петербурге: два посланника, с их заморскою свитою, составленною из
людей, говорящих очень хорошо по-французски (что впрочем вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько генералов и государственных
людей, — один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings [синих чулок (англ.)] и некогда грозная гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стеклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в ее собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Россия государство совершенно
европейское, и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове.
Но нет этого оправдания для
человека, который решается показать себя и Россию Европе, который рекомендуется наставником и просветителем
европейской публики.
Чувство народности, согревающее весь роман, невольно пробуждает то же чувство, живущее в душе каждого русского
человека, даже забитого
европейским образованием; и это-то чувство народности понимают и ценят высоко самые иностранцы; и вот почему можно назвать Загоскина народным писателем.