Неточные совпадения
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на
землю. «Это что? кто-то
едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову. В сорока шагах от него, ему навстречу,
по той большой дороге-муравке,
по которой он шел,
ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом
по колее, так что колеса бежали
по гладкому.
Это, выходит, просто: Андроны
едут, [Андроны
едут — выражение, употребляемое как синоним чепухи (андроны — телеги с жердями, концы которых тащатся
по земле и производят шум).] чепуха, белиберда, сапоги всмятку! это просто черт побери!..
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя
по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно, дома, если не
поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят
землю!
— Но все, извините-с, я не могу понять, как же быть без дороги; как идти не
по дороге; как
ехать, когда нет
земли под ногами; как плыть, когда челн не на воде?
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на
земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут
по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и —
едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
Недели через три Самгин сидел в почтовой бричке, ее катила
по дороге, размытой вешними водами, пара шершавых, рыженьких лошадей, механически, точно заводные игрушки, перебирая ногами.
Ехали мимо пашен, скудно покрытых всходами озими; неплодородная тверская
земля усеяна каким-то щебнем, вымытым добела.
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить
земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и
ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью,
ехать, куда все
едут,
по железным дорогам, на пароходах, потом…
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип
поехал за водой, а
по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза
по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я
еду,
по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою
еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на
земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне,
по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские
земли, везде сближался со всеми классами, в каждой
земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь
едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те
земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую
землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Мы
поехали, воздух был полон электричества, неприятно тяжел и тепел. Синяя туча, опускавшаяся серыми клочьями до
земли, медленно тащилась ими
по полям, — и вдруг зигзаг молнии прорезал ее своими уступами вкось — ударил гром, и дождь полился ливнем. Мы были верстах в десяти от Рогожской заставы, да еще Москвой приходилось с час
ехать до Девичьего поля. Мы приехали к Астраковым, где меня должен был ожидать Кетчер, решительно без сухой нитки на теле.
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо
по саду бегать будете, в
земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет! Вот я тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь
поедешь!
Вообще стрепет сторожек, если стоит на ногах или бежит, и смирен, если лежит, хотя бы место было совершенно голо: он вытянет шею
по земле, положит голову в какую-нибудь ямочку или впадинку, под наклонившуюся травку, и думает, что он спрятался; в этом положении он подпускает к себе охотника (который никогда не должен
ехать прямо, а всегда около него и стороною) очень близко, иногда на три и на две сажени.
Вот и собирается тот купец
по своим торговым делам за море, за тридевять
земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие,
еду я
по своим купецкиим делам за тридевять
земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Вихров несказанно обрадовался этому вопросу. Он очень подробным образом стал ей рассказывать свое путешествие, как он
ехал с священником, как тот наблюдал за ним, как они, подобно низамским убийцам [Низамские убийцы. — Низамы — название турецких солдат регулярной армии.], ползли
по земле, — и все это он так живописно описал, что Юлия заслушалась его; у нее глаза даже разгорелись и лицо запылало: она всегда очень любила слушать, когда Вихров начинал говорить — и особенно когда он доходил до увлечения.
Стрелов имел теперь собственность, которая заключалась в «Мыске», с прибавком четырех десятин луга
по Вопле. За все это он внес наличными деньгами пятьсот рублей, а купчую, чтобы не
ехать в губернский город, написали в триста рублей и совершили в местном уездном суде. При этом генерал был твердо убежден, что продал только «Мысок», без всякой прибавки луговой
земли.
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы
ехали, не разбились вдребезги, и
земля, на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый
по своему делу и на всех перекрестках слышали один неизменный припев: дурррак!
Перстень задумался. Серебряный
ехал осторожно, вглядываясь в темную даль; Максим молчал. Глухо раздавались
по дороге шаги разбойников; звездная ночь безмолвно раскинулась над спящею
землей. Долго шла толпа
по направлению, указанному татарином, которого вели под саблей Хлопко и Поддубный.
«
Ехал человек стар, конь под ним кар,
по ристаням,
по дорогам,
по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух
земля, одна семья, будь по-моему! Слово мое крепко!»
— Нет, бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча, только мы до дубровинской ямы доехали, он даже картуз снял, перекрестился: слава Богу, говорит, опять
по своей
земле поедем!
Капитолина Марковна присоединяла свой поклон. Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце встает и разгоняет темноту ночи, легкий ветерок бежит вместе с солнечными лучами
по лицу воскреснувшей
земли. Весь этот день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться в дорогу, а две недели спустя он уже
ехал к Татьяне.
День отъезда из села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали в поле — было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало,
по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше
ехали,
земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
В одно утро Елпидифор Мартыныч садился на свою пролетку, чтоб
ехать по больным, как вдруг перед ним, точно из-под
земли, выросла Марфуша, запыхавшаяся, расстроенная и испуганная.
— К Белбородке!.. всё ему! А зачем!.. у него и без нас много! Эх, молодцы, кабы вместо того, чем везти туда, мы его роспили за здравье родной
земли!.. что бы вам моих казачков не попотчевать? У них горло засохло как Уральская степь… ведь мы с утра только
по чарке браги выпили, а теперь
едем искать Палицына, и бог знает, когда с вами опять увидимся…
Поехали на бричке; Яков сидел за кучера, глядя, как впереди подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него
по дороге стелется, пляшет тень, точно пытаясь зарыться в
землю.
Теперь
земля еще не совсем растаяла, и в «сумлительных» местах только подозрительно покачивало, точно экипаж
ехал по какому-то подземному нарыву, который вот-вот лопнет.
Василий Андреич послушался и пустил лошадь, как велел Никита. Они
ехали так довольно долго. Иногда они выезжали на оголенные зеленя, и сани гремели
по колчам мерзлой
земли. Иногда выезжали на жнивье, то на озимое, то на яровое,
по которым из-под снега виднелись мотавшиеся от ветра полыни и соломины; иногда въезжали в глубокий и везде одинаково белый, ровный снег, сверху которого уже ничего не было видно.
Остался он на станции. Помогал у начальника на кухне, дрова рубил, двор, платформу мел. Через две недели приехала жена, и
поехал Семен на ручной тележке в свою будку. Будка новая, теплая, дров сколько хочешь; огород маленький от прежних сторожей остался, и
земли с полдесятины пахотной
по бокам полотна было. Обрадовался Семен; стал думать, как свое хозяйство заведет, корову, лошадь купит.
Манюся опять
ехала рядом с Никитиным. Ему хотелось заговорить о том, как страстно он ее любит, но он боялся, что его услышат офицеры и Варя, и молчал. Манюся тоже молчала, и он чувствовал, отчего она молчит и почему
едет рядом с ним, и был так счастлив, что
земля, небо, городские огни, черный силуэт пивоваренного завода — все сливалось у него в глазах во что-то очень хорошее и ласковое, и ему казалось, что его Граф Нулин
едет по воздуху и хочет вскарабкаться на багровое небо.
Теперь он не торопясь шагал рядом, все так же держась за мое с гремя, и закидал меня вопросами. На мои расспросы о жизни ямщиков он отвечал неохотно, как будто этот предмет внушал ему отвращение. Вместо этого он сам спрашивал, откуда мы, куда
едем, большой ли город Петербург, правда ли, что там
по пяти домов ставят один на другой, и есть ли конец
земле, и можно ли видеть царя, и как к нему дойти. При этом смуглое лицо его оставалось неподвижным, но в глазах сверкало жадное любопытство.
Шагаем с ним
по водам, то есть шагает — он, я —
еду. А другие («утопленники» — или кто? Его подвластные) громко и радостно, где-то под низом — во-оют! И, ступив на другой берег — тот, где дом Поленова и деревня Бёхово — он, с размаху ставя меня на
землю, с громовым — так и гром не грохочет! — смехом...
Глагольев 1. Да… Если грешить, то грешить на чужой, а не на родной
земле! Пока еще не сгнили, заживем по-людски! Будь учителем, сын!
Едем в Париж!
— Сейчас нельзя, — заметил Стуколов. — Чего теперь под снегом увидишь? Надо ведь
землю копать, на дне малых речонок смотреть… Как можно теперь? Коли условие со мной подпишешь,
поедем по весне и примемся за работу, а еще лучше
ехать около Петрова дня,
земля к тому времени просохнет… болотисто уж больно
по тамошним местам.
По самой весне Петр Степаныч вздумал
ехать в низовые места, там снять из оброка казенные
земли и устроить на них хутора и всякое иное хозяйство.
Вскоре после того, как Марью Ивановну ввели
по владение пустошами, сама она приехала на новые свои
земли. У миршенского крестьянина, что жил других позажиточней, весь дом наняла она. Отдохнувши после приезда, вздумала она объехать межи своего владенья. Волостной голова, двое миршенских стариков и поверенный вместе с нею
поехали.
— Экая гадость! — отплюнувшись брезгливо и тряхнув седой головой, молвил Василий Петрович. — Сколько ноне у Макарья этих Иродиад расплодилось!.. Беда!.. Пообедать негде стало как следует, по-христиански, лба перед
едой перекрестить невозможно… Ты с крестом да с молитвой, а эта треклятая нéжить с пляской да с песнями срамными! Ровно в какой басурманской
земле!
После полудня к хозяину приезжает очень высокий и очень толстый мужик, с широким, бычьим затылком и с громадными кулаками, похожий на русского ожиревшего целовальника. Зовут его Петром Петровичем. Живет он в соседнем селе и держит там с братом пятьдесят лошадей, возит вольных, поставляет на почтовую станцию тройки,
землю пашет, скотом торгует, а теперь
едет в Колывань
по какому-то торговому делу.
Тяжело
ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса
земли, эта черная оспа, есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью! И
по такой жиле в Сибирь, говорят, течет цивилизация! Да, говорят, говорят много, и если бы нас подслушали ямщики, почтальоны или эти вот мокрые, грязные мужики, которые
по колена вязнут в грязи около своего обоза, везущего в Европу чай, то какого бы мнения они были об Европе, об ее искренности!
— Всё русское скверно, а французское — о, сэ трэ жоли! [Это очень мило! (от франц. — c’est trs joli)] По-вашему, лучше и страны нет, как Франция, а по-моему… ну, что такое Франция, говоря
по совести? Кусочек
земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас выйдешь за ворота — конца краю не видно!
Едешь,
едешь…
Хрущов (один, после паузы). Бред, психопатия… Значит,
по мнению знаменитого ученого и профессора, я сумасшедший… Преклоняюсь перед авторитетом вашего превосходительства и
поеду сейчас домой, обрею себе голову. Нет, сумасшедшая
земля, которая еще держит вас!
— Чудесное есть местечко… около Свиблова. На лодке можно спуститься
по Яузе… Берега-то все в зелени. Мне один человек уступит свою дачку… Ему как раз надо
ехать на несколько недель в
Землю Войска Донского.
Мне впервые приходилось
ехать на перекладных. Мои переезды на вакациях происходили и летом и зимой — в кибитке. Телега катила
по мерзлой
земле старого казанского"тракта"с колеями и выбоинами. На облучке высилась фигура нашего"фамулюса"(говоря по-дерптски) Михаила Мемнонова, а мы в ряд заседали на сене, упираясь спинами в чемоданы.
Надо было все это бросить и
ехать в Казань. И грустно и сладко было. Меня проводили на пароход, первый пароход, на какой я вступал и пускался в путь, не
по одной только Волге, а в долгую дорогу ученья — в аудитории и в жизни, у себя и в чужих
землях.
Вдоль прямой дороги, шедшей от вокзала к городу, тянулись серые каменные здания казенного вида. Перед ними,
по эту сторону дороги, было большое поле. На утоптанных бороздах валялись сухие стебли каоляна, под развесистыми ветлами чернела вокруг колодца мокрая, развороченная копытами
земля. Наш обоз остановился близ колодца. Отпрягали лошадей, солдаты разводили костры и кипятили в котелках воду. Главный врач
поехал разузнавать сам, куда нам двигаться или что делать.
— А народ пользуется, — помолчав, заговорил он. — В летошний год связать взяли
по двадцать пять копеек с копны: он, говорят, отдаст! Ему вязать некому. Раньше
по двадцать пять копеек брали сжать копну, а теперь, видишь ты, — связать!.. хреста нету. А не связал, — так и
едут по твоему хлебу, нет, чтоб на межу своротить… «А он зачем, говорят, не убирает?» Всю рожь в
землю втопчут.
Валялась опрокинутая двуколка, нагруженная винтовками. Валялись мешки с овсом и рисом. Издыхающие лошади широко вздували огромные животы, ерзая
по земле вытянутыми мордами. Брели беспорядочные толпы пехотинцев с вяло болтающимися на плечах винтовками,
ехали казаки. В сверкавшей под солнцем дали, как глухие раскаты грома, непрерывно гремели пушки.
— Видала не раз. На коня ли садится — под ним конь веселится. Скачет ли — что твой вихрь
по вольному полю! — конь огнем пышет, под собою
земли не слышит.
По лугу ль
едет? — луг зеленеет; через воду? — вода-то лелеет. Не только видала, подивись, свет мой, я была у него в хороминах.
Солнце светит на небе —
Игорь-князь в Русской
земле!
Девы поют на Дунае,
Голоса долетают через море до Киева,
Игорь
едет по Боричеву
Ко святой богородице Пирогощей.
Радостны
земли,
Веселы грады...
По первому призыву его и она решится
ехать в эту
землю, которую уже передвинула сердцем ближе к себе: там и смерть будет сладка в глазах того, кем теперь жизнь только и дорога.
Едешь версту, две, десять, двадцать и
по обеим сторонам дороги на помещичьих
землях вместо ржи сплошная лебеда, на крестьянских — нет даже и лебеды.