Неточные совпадения
В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой
дороги, и Левин
ехал на
своих в тарантасе.
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и
поехал на Никитскую.
Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним о
своей книге.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин
поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею
дорогой и заблудился. Он
ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о
своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
— О, я не стану разлучать неразлучных, — сказал он
своим обычным тоном шутки. — Мы
поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора велят ходить. Я пройдусь
дорогой и буду воображать, что я на водах.
Только первое время, пока карета выезжала из ворот клуба, Левин продолжал испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной
дороге, услыхал сердитый крик встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать
свои поступки и спросил себя, хорошо ли он делает, что
едет к Анне.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по
дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь
ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз
свой, молодцевато взъерошив рукой
свои черные густые волосы.
Зато зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов
дорогих,
Не на почтовых, на
своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток
ехали оне.
Ей надо было с большими усилиями перетянуть
свою подругу, и когда она достигала этого, один из выжлятников, ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая: «В кучу!» Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам
ехать по
дороге, а сам повернул в ржаное поле.
— Батюшка Петр Андреич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом. — Побойся бога; как тебе пускаться в
дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть
своих родителей, коли сам себя не жалеешь. Куда тебе
ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора
ехать в город.
Дорогой на станцию, по трудной, песчаной
дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень
свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в
своем кабинете и погрузиться в труд, и самому
ехать на Рыбинскую пристань, и
дорогу проводить, и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой все говорят, и в оперу — сегодня…
И надо было бы тотчас бежать, то есть забывать Веру. Он и исполнил часть
своей программы.
Поехал в город кое-что купить в
дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой
дороге и знаю этот путь как
свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется
ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел
свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что
едут полномочные, но кто именно, когда они
едут, выехали ли, в
дороге ли — об этом ни слова.
Погода переменилась. Шел клочьями спорый снег и уже засыпал
дорогу, и крышу, и деревья сада, и подъезд, и верх пролетки, и спину лошади. У англичанина был
свой экипаж, и Нехлюдов велел кучеру англичанина
ехать в острог, сел один в
свою пролетку и с тяжелым чувством исполнения неприятного долга
поехал за ним в мягкой, трудно катившейся по снегу пролетке.
Но этого еще мало: в письме этом, писанном с
дороги, из Екатеринбурга, Вася уведомлял
свою мать, что
едет сам в Россию, возвращается с одним чиновником и что недели чрез три по получении письма сего «он надеется обнять
свою мать».
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье…
поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о
своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А
дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
Подкрепив
свои силы
едой, мы с Дерсу отправились вперед, а лошади остались сзади. Теперь наша
дорога стала подыматься куда-то в гору. Я думал, что Тютихе протекает здесь по ущелью и потому тропа обходит опасное место. Однако я заметил, что это была не та тропа, по которой мы шли раньше. Во-первых, на ней не было конных следов, а во-вторых, она шла вверх по ручью, в чем я убедился, как только увидел воду. Тогда мы решили повернуть назад и идти напрямик к реке в надежде, что где-нибудь пересечем
свою дорогу.
Когда Вера Павловна на другой день вышла из
своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться Вера Павловна, а уж муж говорит: «половина 11–го; пора
ехать на железную
дорогу».
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по
дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в
свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и
ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Ямщик, который вез его, сказывал, что во всю
дорогу Дуня плакала, хотя, казалось,
ехала по
своей охоте.
Но Дубровский уже ее не слышал, боль раны и сильные волнения души лишили его силы. Он упал у колеса, разбойники окружили его. Он успел сказать им несколько слов, они посадили его верхом, двое из них его поддерживали, третий взял лошадь под уздцы, и все
поехали в сторону, оставя карету посреди
дороги, людей связанных, лошадей отпряженных, но не разграбя ничего и не пролив ни единой капли крови в отмщение за кровь
своего атамана.
Узнав в Тамбовской губернии, в деревне у
своей матери, что нас схватили, он сам
поехал в Москву, чтоб приезд жандармов не испугал мать, простудился на
дороге и приехал домой в горячке.
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни матери, принесла
свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на
дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до русской границы за бесценок или даром; часть семьи шла, другая
ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
Но
дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится
ехать шагом, а так как путешествие совершается на
своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Эта местность особенно славилась
своими пиратами. «Молодые»
ехали с визитом к жившему в этом переулке богатому и скупому родственнику и поразили местное население невиданным экипажем на
дорогой паре лошадей под голубой шелковой сеткой. Глаза у пиратов сразу разгорелись на добычу.
Скитники на брезгу уже
ехали дальше.
Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По
дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
На следующее утро Федор Иваныч с женою отправился в Лаврики. Она
ехала вперед в карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади — в тарантасе. Хорошенькая девочка все время
дороги не отходила от окна кареты; она удивлялась всему: мужикам, бабам, избам, колодцам, дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина разделяла ее удивление; Варвара Павловна смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была в духе; перед отъездом из города О… она имела объяснение с
своим мужем.
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий
своему горю, но оно было велико и сильно; и сама, выжившая не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда он сел в тарантас, чтобы
ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо и неподвижно глядел вперед на
дорогу.
На правом берегу Балчуговки тянулся каменистый увал, известный под именем Ульянова кряжа. Через него змейкой вилась
дорога в Балчуговскую дачу. Сейчас за Ульяновым кряжем шли тоже старательские работы. По этой
дороге и
ехал верхом объездной с кружкой, в которую ссыпали старательское золото. Зыков расстегнул
свой полушубок, чтобы перепоясаться, и Кишкин заметил, что у него за ситцевой рубахой что-то отдувается.
— Матушка, родимая, не
поеду я с этим Кириллом…
Своего страму не оберешься, а про Кирилла-то што говорят: девушник он. Дорогой-то он в лесу и невесть што со мной сделает…
По
дороге Груздев завернул в Крутяш, чтобы поделиться
своим горем с Петром Елисеичем. Мухин уже знал все и только что собрался
ехать в Мурмос вместе с Нюрочкой.
— Стыд-то где у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам
поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!.. Да и другие хороши, ежели разобрать: взять этого же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно,
дороже всего.
— Как вы
поедете?
Дорог нет совсем. Я верхом на
своей пристяжной, да и то совсем было и себя и лошадь утопил в зажоре за вашим садом.
— Я
ехал из
своей деревни жениться, — продолжал Калистратов, тщательно вытирая платком браслет. — Вещей со мною было на сто тысяч. Я сошел
дорогой, а ямщик, ррракалья этакая, хвать по лошадям. Я догнал сзади и за колеса: тпру, и стой.
Тамара не сразу
поехала в дом. Она по
дороге завернула в маленькую кофейную на Католической улице. Там дожидался ее Сенька Вокзал — веселый малый с наружностью красивого цыгана, не черно, а синеволосый, черноглазый с желтыми белками, решительный и смелый в
своей работе, гордость местных воров, большая знаменитость в их мире, изобретатель, вдохновитель и вождь.
Вот
едет он путем-дорогою, со
своими слугами верными, по пескам сыпучиим, по лесам дремучиим, и откуда ни возьмись налетели на него разбойники, бусурманские, турецкие да индейские нехристи поганые; и, увидя беду неминучую, бросает честной купец
свои караваны богатые со прислугою
своей верною и бежит в темны леса.
Я собрался прежде всех: уложил
свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на
дорогу и с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов
ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг
своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду — и Вихров с Катишь
поехали назад домой. Всю
дорогу они, исполненные
своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила...
Ночь была совершенно темная, а
дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было
ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему
своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
— Нет, я вольный… годов тридцать уж служу по земской полиции. Пробовали было другие исправники брать
своих кучеров, не вышло что-то. Здесь тем не выездить, потому места хитрые… в иное селение не
дорогой надо
ехать, а либо пашней, либо лугами… По многим раскольничьим селеньям и дороги-то от них совсем никуда никакой нет.
В день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с
дороги. Но тот
ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать
своего брата, повторял несколько раз...
Это был второй случай молниеносной холеры. Третий я видел в глухой степи, среди артели косцов, возвращавшихся с полевых работ на родину. Мы
ехали по жаре шагом. Впереди шли семеро косцов. Вдруг один из них упал, и все бросились вперед по
дороге бежать. Остался только один, который наклонился над упавшим, что-то делал около него, потом бросился догонять
своих. Мы поскакали наперерез бежавшим и поймали последнего.
Меня, — продолжал рассказ В.М. Дорошевич, — принял судебный следователь Баренцевич, которому я отрекомендовался репортером: «Опоздали, батенька! Гиляровский из „Русских ведомостей“ уже был и все знает. Только сейчас вышел… Вон
едет по
дороге!» Я был оскорблен в лучших
своих чувствах, и как я тебя в тот миг ненавидел!
Дело в том, что Егор Егорыч
дорогой, когда она
ехала с ним в Москву, очень много рассуждал о разных евангелических догматах, и по преимуществу о незлобии, терпении, смиренномудрии и любви ко всем, даже врагам
своим; Сусанна хоть и молча, но внимала ему всей душой.
За сосунцовским полем сейчас же начинался густой лес с очень узкою через него
дорогою, и чем дальше наши путники
ехали по этому лесу, тем все выше показывались сосны по сторонам, которые
своими растопыренными ветвями, покрытыми снегом, как бы напоминали собой привидения в саванах.
На другой день ранним утром Катрин уехала в губернский город; Тулузов тоже
поехал вместе с нею в качестве оборонителя на тот случай, ежели Ченцов вздумает преследовать ее; едучи в одном экипаже с госпожою
своей, Тулузов всю
дорогу то заботливо поднимал окно у кареты, если из того чувствовался хотя малейший ветерок, то поправлял подушки под раненым плечом Катрин, причем она ласково взглядывала на него и произносила: «merci, Тулузов, merci!».
Ехав домой, Егор Егорыч всю
дорогу был погружен в размышление и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал. С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного слова; зато, оставшись один в
своем кабинете, сейчас стал писать к Аггею Никитичу письмо...
Максим, покидая родительский дом, не успел определить себе никакой цели. Он хотел только оторваться от ненавистной жизни царских любимцев, от их нечестивого веселья и ежедневных казней. Оставя за собою страшную Слободу, Максим вверился
своей судьбе. Сначала он торопил коня, чтобы не догнали его отцовские холопи, если бы вздумалось Малюте послать за ним погоню. Но вскоре он повернул на проселочную
дорогу и
поехал шагом.
Тишину прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов, который медленно приближался к площади. Показалась толпа конных опричников, по пяти в ряд. Впереди
ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать
дорогу государю, но они напрасно трясли
свои бубны и били вощагами в тулумбасы: нигде не видно было живой души.