Неточные совпадения
— потому что, случится,
поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там —
стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
По всей по той дороженьке
И по окольным тропочкам,
Докуда глаз хватал,
Ползли, лежали,
ехали.
Барахталися пьяные
И стоном стон
стоял!
Молодая жена его, как рассказывал Венден, — он был женат полгода, — была в церкви с матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье, происходящее от известного положения, не могла больше
стоять и
поехала домой на первом попавшемся ей лихаче-извозчике.
На нее беспрестанно находили минуты сомнения, вперед ли
едет вагон, или назад, или вовсе
стоит.
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено,
едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она
стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка
стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что
едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя на дверь, из которой все еще не выходили охотники.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить,
стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она
едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все
поехали в Собор.
— Последнюю, что ль? — крикнул он на малого, который,
стоя на переду тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей,
ехал мимо.
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы
поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. —
Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
Перед ним
стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге,
ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще
стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость
поедет.
Ярким летним днем Самгин
ехал в Старую Руссу; скрипучий, гремящий поезд не торопясь катился по полям Новгородской губернии; вдоль железнодорожной линии
стояли в полусотне шагов друг от друга новенькие солдатики; в жарких лучах солнца блестели, изгибались штыки, блестели оловянные глаза на лицах, однообразных, как пятикопеечные монеты.
У подъезда гостиницы
стояло две тройки. Дуняшу усаживал в сани седоусый военный, толпилось еще человек пять солидных людей. Подъехала на сером рысаке Марина. Подождав, когда тройки уехали, Самгин тоже решил
ехать на вокзал, кстати и позавтракать там.
— Какого же дьявола
стоим? — спросил он, не шевелясь. — Живы — значит надо
ехать дальше. Вы бы сходили, узнали…
Но он устал
стоять, сел в кресло, и эта свободная всеразрешающая мысль — не явилась, а раздражение осталось во всей силе и вынудило его
поехать к Варваре.
Через час он
ехал в санитарном поезде,
стоя на площадке вагона, глядя на поля, уставленные палатками — белыми пузырями.
— Сегодня не
поедешь; в четверг большой праздник:
стоит ли ездить взад и вперед на три дня?
— Не торопитесь, — прибавил он, — скажите, чего я
стою, когда кончится ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А теперь решите только вопрос:
ехать мне или… оставаться?
—
Постой… что это!.. Кто-то будто
едет сюда… — заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.
Это напоминает немного сказку об Иване-царевиче, в которой на перекрестке
стоит столб с надписью: «Если
поедешь направо, волки коня съедят, налево — самого съедят, а прямо — дороги нет».
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, —
едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте
стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода
стоит поверх льда; случится попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается
ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Темнота адская; мы не видели, куда
ехали: перед глазами
стояла как будто стена.
Можно ли поверить, что в Петербурге есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого, что туда надо
ехать морем, именно оттого, зачем бы
стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
Иногда же, напротив,
едешь по Лене от станции до станции, любуешься то горами, то торосом, то есть буграми льда, где Лена встала неровно; иногда видишь в одном месте
стоит пар над рекой.
Ехать было некуда, отыскивать ночью пристани — темно, а держаться до утра под парусами — не
стоило.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой
едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи
стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую, густо пахнувшую
едой кухню. Пожилая женщина, с засученными рукавами, в фартуке и в очках,
стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле.
«Не
стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, — думал Нехлюдов. — Да и слишком трудно это. Всё равно само собой всё изменится, когда освободят или сошлют ее, и я
поеду за ней».
Нехлюдов с тетушками и прислугой, не переставая поглядывать на Катюшу, которая
стояла у двери и приносила кадила, отстоял эту заутреню, похристосовался с священником и тетушками и хотел уже итти спать, как услыхал в коридоре сборы Матрены Павловны, старой горничной Марьи Ивановны, вместе с Катюшей в церковь, чтобы святить куличи и пасхи. «
Поеду и я», подумал он.
— Я близко
стою к одной из них, к Масловой, — сказал Нехлюдов, — и вот желал бы видеть ее: я
еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, — сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
До последней подробности рассказала она ему и весь сегодняшний день, посещение Ракитина и Алеши, как она, Феня,
стояла на сторожах, как барыня
поехала и что она прокричала в окошко Алеше поклон ему, Митеньке, и чтобы «вечно помнил, как любила она его часочек».
— Видите ли, — отвечает мне все с бледною усмешкой, — как дорого мне
стоило сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал на дорогу.
Поеду.
Тройки так у него наготове и
стояли; а не
поедешь — тотчас сам нагрянет…
Вот буйные сани опять
поехали шагом, отстали, а небуйные сани
едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут вправо, через канавку, — им все нипочем, — проносятся мимо в пяти саженях: «да, это она догадалась, схватила вожжи сама,
стоит и правит», говорят небуйные сани: — «нет, нет, догоним! отомстим!
Когда мы
ехали назад, я увидел издали на поле старосту, того же, который был при нас, он сначала не узнал меня, но, когда мы проехали, он, как бы спохватившись, снял шляпу и низко кланялся. Проехав еще несколько, я обернулся, староста Григорий Горский все еще
стоял на том же месте и смотрел нам вслед; его высокая бородатая фигура, кланяющаяся середь нивы, знакомо проводила нас из отчуждившегося Васильевского.
Он сначала сильно намылил голову исправнику за дорогу, по которой вчера
ехал. Исправник
стоял с несколько опущенной, в знак уважения и покорности, головою и ко всему прибавлял, как это встарь делывали слуги: «Слушаю, ваше превосходительство».
— Вы
едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь как можно более. Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация; если же возненавидит, так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю чем, но доедет, ему это ни копейки не
стоит.
— Осенью в Москву
поеду и закажу у мадам Сихлер два платья. Это будет рублей пятьсот
стоить, а на остальные брильянтиков куплю.
Мы, дети, еще с конца сентября начинали загадывать об ожидающих зимою увеселениях. На первом плане в этих ожиданиях, конечно,
стояла перспектива свободы от ученья, а затем шумные встречи с сверстниками, вкусная
еда, беготня, пляска и та общая праздничная суета, которая так соблазнительно действует на детское воображение.
Тетушка задержала нас до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь, что лошади давно уже
стоят у крыльца; напрасно указывала она на черную полосу, выглянувшую на краю горизонта и обещавшую черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно
стояла на своем. После обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей; потом надо было по-родственному побеседовать — наелись, напились, да сейчас уж и
ехать! — потом посидеть на дорожку, потом Богу помолиться, перецеловаться…
— Жандармы. Из Питера в Сибирь везут. Должно, важнеющих каких. Новиков-сын на первой сам
едет. Это его самолучшая тройка. Кульерская. Я рядом с Новиковым на дворе
стою, нагляделся.
В конце прошлого века о правилах уличного движения в столице и понятия не имели: ни правой, ни левой стороны не признавали,
ехали — кто как хотел, сцеплялись, кувыркались… Круглые сутки
стоял несмолкаемый шум.
Извозчик в трактире и питается и согревается. Другого отдыха, другой
еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда — пьянства. Раза два в день, а в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье осенью, и все это удовольствие
стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит.
— Ну, ладно… Смеется последний, как говорят французы. Понимаешь, ведь это настоящий пост: смотритель Запольской железной дороги. Чуть-чуть поменьше министра… Ты вот
поедешь по железной дороге, а я тебя за шиворот:
стой! куда?
У Штоффа была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять начал испытывать смущение. С чего он-то
едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом с полицией. Это было новое двухэтажное здание, еще не оштукатуренное. У подъезда
стояло несколько хозяйских экипажей.
От думы они
поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь
стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь
ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он
стоит на Каме, близко от Волги.
—
Постой, не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он, Андрюха то есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил себе и мне. Мы по стакану вместе с ним и выпили. Ну, вот тут пошли весь народ домой из кабака, и мы с ним сзади пошли тоже. Меня переломило верхом-то
ехать, я слез и сел тут на бережку. Я песни пел да шутил. Разговору не было худого. Потом этого встали и пошли.
Начальник острова пользуется на Сахалине огромною и даже страшною властью, но однажды, когда я
ехал с ним из Верхнего Армудана в Арково, встретившийся гиляк не постеснялся крикнуть нам повелительно: «
Стой!» — и потом спрашивать, не встречалась ли нам по дороге его белая собака.